Наверное, можно было бы признать исчерпывающим анализ Костырченко и Бранденбергера.

Если бы не одно сомнение: трудно понять, почему так страшно были покараны видные партийные и государственные деятели, среди которых Сталин еще недавно видел своих преемников?

Для ответа следует вспомнить начало XX века и события, предшествующие Февральской революции 1917 года, которую принято называть «демократической». Не касаясь содержания антиимператорского заговора политической верхушки, выделим из него явную русскую составляющую, участие крупных московских предпринимателей и политиков, так называемых «ситцевых капиталистов», ведущих происхождение от владельцев крестьянских мануфактур, по преимуществу старообрядцев, знаменитых семей Рябушинских, Коноваловых, Гучковых, Крестовниковых. Старообрядцы, преследуемые государством в течение многих веков за свои религиозные убеждения, всегда были настроены оппозиционно в отношении центральной власти, считали себя подлинными наследниками Святой Руси. Их участие в организации Февраля носило характер национального протеста и системного вызова Петровской империи.

Поэтому в историческом плане команду Жданова — Вознесенского — Кузнецова (причем, ни один не был коренным питерцем) можно считать реинкарнацией той старорусской группы. (Здесь автор адресует читателей к исследованию Ольги Гаман-Голутвиной «Политические элиты России: Вехи исторической эволюции». М., 2006.)

То, что А. И. Гучков (вместе с националистом В. В. Шульгиным) принимал отречение Николая Второго, — символично.

Здесь уместно вспомнить одно страшное решение Сталина. 21 сентября 1941 года он продиктовал телеграмму в Ленинград Г. К. Жукову, А. А. Жданову, А. А. Кузнецову, В. Н. Меркулову. Она предельно обнажает и жестокость момента, и решимость Сталина идти до самого конца в обороне страны.

«Говорят, что немецкие мерзавцы, идя на Ленинград, посылают впереди своих войск стариков, старух, женщин и детей, делегатов от занятых ими районов с просьбой большевикам сдать ЛЕНИНГРАД и установить мир. Говорят, что среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожить в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам. Война неумолима, и она приносит поражение в первую очередь тем, кто проявил слабость и допустил колебания. Если кто-то в наших рядах допустит колебания, тот будет основным виновником падения Ленинграда. Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, все равно — являются ли они вольными или невольными врагами. Никакой пощады ни немецким мерзавцам, ни их делегатам, кто бы они ни были. Просьба довести до сведения командиров и комиссаров дивизий и полков, а также до Военного совета Балтийского Флота и командиров и комиссаров кораблей. И. Сталин». (Сталин И. В. Сочинения. Т. 18. С. 263.)

Ни полслова о сострадании. «Если кто-то в наших рядах допустит колебания…»

Уже после смерти Сталина некоторые историки и писатели (например, писатель-фронтовик Виктор Астафьев), ужасаясь нашим жертвам, утверждали, что лучше было сдать Ленинград немцам и сохранить многие жизни. Но как отдавать город, обреченный Гитлером на уничтожение вместе со всеми жителями?

Вопрос о жертвах и целесообразности защиты государства возник не в советское время, а в гораздо более далекие времена. И всегда решался беспримерно сурово.

Так, согласно Лаврентьевской летописи, в 1096 году киевляне, не желавшие возвращения в Киев нелюбимого ими князя Изяслава, на городском вече решили, что если такое произойдет, они сожгут город и уйдут «в гречьску землю». (Боханов А. Н. Русская идея от Владимира Святого до наших дней. М., 2005. С. 25.)

По своему миропониманию Сталин и жители древнего Киева, думается, были людьми одного типа, воспринимающего общество единой семьей и выдвигающего его ценности выше других.

Едва ли стоит обращать серьезное внимание на позднейшие оправдания члена специальной комиссии КПК Хрущева, выступавшего в «Ленинградском деле» в роли партийного прокурора. Он утверждал, что и в глаза не видел обвинительных заключений на участников «Ленинградского дела» и что приговор мог подписать, не читая, на заседании Политбюро ЦК КПСС. И что только со слов Маленкова и Берии ему стало известно, что осужденным вменялись в вину «русский национализм и несогласие с политикой Центрального Комитета». В воспоминаниях Хрущева говорится: «Помню дни, когда Вознесенский, освобожденный от прежних обязанностей, еще бывал на обедах у Сталина. Я видел уже не того человека, которого знал раньше: умного, резкого, прямого и смелого. Именно смелость его и погубила, потому что он часто схватывался с Берией, когда составлялся очередной народнохозяйственный план. Берия имел много подшефных наркоматов и требовал львиной доли средств для них, а Вознесенский как председатель Госплана хотел равномерного развития экономики страны. Не он, а страна не имела возможности удовлетворить запросы тех наркоматов, над которыми шефствовал Берия. Но не наркоматы выступали против Вознесенского, а Берия. Берия, как близкий к Сталину человек, обладал большими возможностями. Нужно было знать Берию, его ловкость, его иезуитство. Он мог выжидать, выбирая момент, чтобы подбросить Сталину либо доброе, либо худое, в зависимости от собственных интересов, и ловко этим пользовался. Аза обедами у Сталина сидел уже не Вознесенский, но тень Вознесенского. Хотя Сталин освободил его от прежних постов, однако еще колебался, видимо, веря в честность Вознесенского. Помню, как не один раз он обращался к Маленкову и Берии: „Так что же, ничего еще не дали Вознесенскому? И он ничего не делает? Надо дать ему работу, чего вы медлите?“. „Да вот думаем“, — отвечали они. Прошло какое-то время, и Сталин вновь говорит: „А почему ему не дают дела? Может быть, поручить ему Госбанк? Он финансист и экономист, понимает это, пусть возглавит Госбанк“. Никто не возразил, но проходило время, а предложений не поступало. В былые времена Сталин не потерпел бы такой дерзости, сейчас же заставил бы Молотова или Маленкова взять карандаш, как обычно делал, и продиктовал бы постановление, тут же подписав его. Теперь же только говорил: „Давайте, давайте ему дело“, но никто ничего не давал. Кончилось это тем, что Вознесенского арестовали. Какие непосредственно были выдвинуты обвинения и что послужило к тому толчком, я посейчас не знаю. Видимо, Берия подбрасывал какие-то новые материалы против Вознесенского, и, когда чаша переполнилась, Сталин распорядился арестовать его. Организовать это Берия мог с разных сторон. По партийной линии подбрасывал материалы Маленков, по чекистской линии — Абакумов. Но источником всех версий был Берия, умный и деловой человек, оборотистый организатор. Он все мог! А ему надо было не только устранить Вознесенского из Совета Министров. Он боялся, что Сталин может вернуть его, и Берия преследовал цель уничтожить Вознесенского, окончательно свалить его и закопать, чтобы и возврата к Вознесенскому не состоялось. В результате таких интриг Вознесенский и был арестован. Пошло следствие. Кто им руководил? Конечно, Сталин. Но первая скрипка непосредственной „работы“ находилась в руках Берии, хотя Сталин думал, что это он лично всем руководит. Почему я так считаю? Потому что Абакумов — это человек, воспитанный Берией. Его Сталин назначил в госбезопасность тогда, когда Берия был освобожден от этой работы, чтобы сосредоточить свое внимание на Совете Министров СССР. Сталин хотел, чтобы Министерство госбезопасности непосредственно ему докладывало все дела, и Абакумов лично ему и докладывал. Сталин мог и не знать, но я был убежден, что Абакумов не ставил ни одного вопроса перед Сталиным, не спросив у Берии, как доложить Сталину. Берия давал директивы, а потом Абакумов докладывал, не ссылаясь на Берию и получая одобрение Сталина. Атмосфера сгущалась. В нашем государстве полагается, чтобы серьезные вопросы обсуждались или на Политбюро, или в Совете Министров. Такое обсуждение было необходимо, чтобы избежать крупных ошибок. Но этого не было и в помине. Никаких заседаний не созывалось. Собирались у Сталина члены Политбюро, выслушивали его, а он на ходу давал директивы. Иной раз и он заслушивал людей, если ему нравились их мнения, или же рычал на них и тут же, никого не спрашивая, сам формулировал текст постановления либо решения ЦК или Совета Министров СССР, после чего оно выходило в свет. Это уже сугубо личное управление, это произвол. Не знаю, как и назвать это, но это факт. Помню, что Сталин поднимал не раз вопрос о Шахурине, который был в заключении. Сидел и Главный маршал авиации Новиков, тоже посаженный после войны за то, что принимал „недоброкачественные самолеты“, то есть по тому же делу авиастроения. Новикова я лично знал. Он почти всю войну прокомандовал нашими Военно-Воздушными Силами. Скажу о его недостатках: он пил больше, чем надо. Но это был человек, преданный Родине, честный, сам летчик, знавший свое дело. У Сталина, видимо, шевелился червячок доброго отношения к Шахурину и Новикову. Смотрит он на Берию и Маленкова и говорит: „Ну что же они сидят-то, эти Новиков и Шахурин? Может быть, стоит их освободить?“ Вроде бы размышляет вслух. Никто ему, конечно, ничего на это не отвечает. Все боятся сказать „не туда“, и все на этом кончается. Через какое-то время Сталин опять поднял тот же вопрос: „Подумайте, может быть, их освободить? Что они там сидят?