«Только бы поскорее от него отделаться, – подумала Вера, косясь на своего спутника. – И желательно, чтобы насовсем».

Она и предположить не могла, что ее желание будет исполнено очень скоро, причем самым категорическим образом.

Вильгельмина Александровна встретила Бутюгина так, словно он был ее родным братом, вернувшимся из долгого путешествия. Поблагодарив Веру за то, что она привела «столь интересного» гостя (Бутюгин или умело притворялся, или в самом деле принял эту лесть за чистую монету), Вильгельмина Александровна повела Бутюгина по залу и стала знакомить его с гостями. Обрадованная, Вера первым делом высмотрела в зале Вшивикова и «по секрету» рассказала ему о том, что услышала от Шершнева, не выдавая источника.

– Если бы можно было печатать сплетни, не боясь исков, я давно стал бы миллионщиком[56], – сказал Вшивиков. – Но – увы. А пакость эту я уже слышал от Якова Гавриловича. Он, должно быть, сам ее и выдумал…

– Но зачем ему это понадобилось? – удивилась Вера.

– Значит, и вы от него слышали, – констатировал Вшивиков. – Яков Гаврилович, несмотря на его деловую сущность, человек веселый. Обожает розыгрыши и всяческие провокации…

– Но… – Вера хотела сказать, что провокация провокации рознь, однако Вшивиков не дал ей договорить.

– Чувство юмора у него своеобразное. Весьма. В прошлом году на Нижегородской ярмарке конкуренту, готовящемуся перехватить у него не то очередной завод, не то очередной контракт, Яков Гаврилович устроил телеграмму. Якобы из Киева, из дома, от имени супруги. «Срочно приезжай, маменька при смерти». Тот стремглав на поезд – и домой. Приезжает и видит свою родительницу в добром здравии. Или не в очень добром, но, во всяком случае, не при смерти. И жена, разумеется, никакой телеграммы не отправляла. Он возвращается в Нижний, устраивает на почтамте грандиозный скандал и выясняет, что это господин Шершнев подбил телеграфиста поучаствовать в розыгрыше за «катеньку»[57]. Что ему «катенька» в сравнении с выгодами от перехваченного контракта? Пока конкурент ездил в Киев да обратно, дело уже было сделано…

«Ничего себе, шуточки», – подумала Вера, с неприязнью глядя на Шершнева, к которому как раз в этот момент Вильгельмина Александровна подвела Бутюгина.

С Бутюгиным получилось удачно. Вначале он долго ходил по зале в обществе Цалле. К тому времени, как он освободился, на сцене появился молодой длинноволосый юноша во фраке, и Вера притворилась заинтересованной. Смотрела на сцену и ждала, что начнет читать сегодняшний поэт (то был явный поэт, с раскрытой, слегка измятой тетрадкой в левой руке). Бутюгин деликатно отошел куда-то. Рядом с Верой встал господин Краузе, тот самый, с которым ее познакомил Шершнев. Вера не смогла вспомнить, чем он владеет – магазином дамского рукоделия или декатировочным заведением, но ей это знание и не понадобилось – Краузе всего лишь поздоровался, не претендуя на дальнейшее общение.

Поэт и впрямь был интересным. Вместо положенной «бабочки» на шее его красовался огромный черный бант. Юноша был хил и выглядел изможденным (щеки впалые, черные круги под глазами закрывают половину бледного лица – ужасающий контраст), но его неожиданно низкий голос поражал своей мощью.

– Тургеневу было жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц, всего живущего, – начал он без приветствий и предисловий, – счастливых ему было жаль более, чем несчастных. Жалость мешала ему жить. Жалость и скука. «О скука, скука, вся растворенная жалостью! – писал он. – Ниже спуститься человеку нельзя. Уж лучше бы я завидовал, право! Да я и завидую – камням». Памяти великого писателя и его великой жалости посвящается…

Выдержав академическую паузу, достойную сцены Малого театра (половина залы при этом как шумела, так и продолжала шуметь), юноша набрал в цыплячью грудь побольше воздуху и начал не столько декламировать, сколько выкрикивать в пространство, делая между выкриками небольшие паузы:

– Завидовать камням!.. Вот смысл бытия!.. Завидовать горам, земле, соринке тленной!.. Завидовать всему, что было до меня!.. Завидовать морям! Завидовать Вселенной!..

– Ритм есть, смысла нет, талантом здесь, к сожалению, даже и не пахнет…

Обернувшись на показавшийся знакомым женский голос, Вера увидела Эрнеста Карловича Нирензее с Эмилией Хагельстрем. Они стояли прямо за ней. Эрнест Карлович поздоровался с Верой, познакомил ее с Эмилией и, как показалось Вере, с большим облегчением оставил их одних, сославшись на то, что ему необходимо немного подышать свежим воздухом. В зале и впрямь было душновато, несмотря на открытые окна. Много народу, да и вечер сам по себе выдался душным, безветренным.

Ничего, без него даже лучше. Вера премило проболтала с Эмилией около часа. Разговаривать с ней было не только интересно, но и полезно. Во-первых, хотелось побольше узнать о Лиге равноправия женщин (лиги, лиги, кругом одни лиги!). У Веры были некоторые подозрения, связанные с тем, что Мейснера убила женщина. Подозрения были надуманными («притянутыми за уши», как сказал бы Владимир), и тем более, если верить метрдотелю Леонтию Лукьяновичу, женщина на самом деле оказалась мужчиной, но возникшее любопытство требует удовлетворения, так же как и любые подозрения – проверки. Вдобавок Лига равноправия женщин – это так ново, интересно, необычно, в конце концов. Во-вторых, Бутюгин, дважды появлявшийся поблизости, не осмеливался вмешиваться в тихую, сосредоточенную беседу двух женщин. Потом уже, когда вернулся изрядно надышавшийся воздухом Эрнест Карлович (судя по свекольному цвету лица и исходящему от него амбре, он не столько дышал воздухом, сколько пил коньяк у буфетной стойки на втором этаже), Вера видела, как Бутюгин уходил вместе с князем Чишавадзе. Увидела и ничуть этому не удивилась, ведь Чишавадзе бывал в Железнодорожном клубе, там, небось, еще и познакомился с Бутюгиным.

Эмилия оказалась весьма милой дамой, и притом горячей патриоткой России.

– Я, как шведка, крайне признательна русским за разгром шведской армии под Полтавой, – сказала она. – Невозможно представить, куда могли завести шведов их амбиции, не получи они вовремя по носу от Петра. И за то, что Россия первой из великих держав признала независимость Норвегии, я тоже признательна. Рано или поздно между Швецией и Норвегией разгорелась бы война, а кому от нее был бы прок?[58]

Разговорившись, Эмилия призналась в своей нелюбви к немцам. Оказалось, что она ненавидит их по личным соображениям. Компаньон-немец разорил ее прадеда, и тот был вынужден в поисках заработка переехать в Россию еще во времена Николая Первого. Вере было о чем задуматься. Ей захотелось поближе познакомиться с Лигой женского равноправия. Эмилия с видимым удовольствием пригласила ее на Кудринскую улицу, где в доме, принадлежавшем купцу первой гильдии Аборину-Сычевскому, снимала помещение Лига.