«Вы еще не наигрались?» – вот что спросила она тогда, и с тех пор N часто спрашивал у себя то же самое.

Обрушился ливень. Казалось, будто едешь по дну буйной реки, шоссе метрах в двадцати перед машиной сливалось с небом. Из воды вылетали желтые подслеповатые огни встречных, в воде растворялось красное мерцание попутных – его все обгоняли, он шел в правом ряду, опасаясь в темноте пропустить поворот. Наконец в черной стене леса открылась узкая просека, он свернул и по более ровному, чем на шоссе, асфальту поехал еще медленней.

Это не было внятно сформулированной мыслью, нельзя было назвать это и желанием, больше подходило слово «ощущение». Им N обозначил в конце концов то, что испытывал уже несколько лет, что все чаще всплывало на поверхность в каком-нибудь пустом, неделовом разговоре с кем-нибудь из немногих приятелей, кто еще сохранился, не сгинул в стороне от быстрой, по часам и даже минутам расписанной его жизни.

«Надо бы уйти», – говорил он, и разговор спотыкался, на мгновение гас, будто огонек зажигалки от легкого, внезапного движения воздуха. После недолгой паузы удивленный, но привычно ерничающий приятель уточнял с усмешкой: «Как Толстой, что ли? В чем дело? Смысл жизни потерялся?» Но он уже успевал собраться и отвечал тоже с усмешкой: «Ну, конечно, как Лев Николаич, и помереть, доехав до станции Астапово...» «Нет теперь такой станции, – поддерживал шутку приятель, – есть станция Лев Толстой, так что место занято...»

А уйти хотелось.

И не то что бы по-толстовски, от мира и семьи, – N уже давно, в сущности, ушел от того и другого. Отделился, оставив на границах бдительную стражу обязательных слов и привычных действий, создав внутри себя нечто вроде собственного министерства иностранных дел для переговоров по практическим проблемам и министерства обороны для защиты рубежей. На попытки нарушения этих рубежей отвечал мощнейшим оружием массового поражения под названием «деньги», которое прежде, как правило, действовало отлично, ему удавалось откупиться от всех агрессоров – женщин, родственников, друзей, партнеров... Ради этой своей обороноспособности он ничего не жалел, тратя на поддержание денежной готовности все свои силы.

Но этого становилось мало – уйти было необходимо от самого собственного существования, да и сил на охрану границ уже просто не хватало. Тем более что в последнее время система обороны начала давать сбои один за другим, что-то сломалось в ней, так что результаты получались обратные желаемым: люди привыкали к денежным ковровым бомбометаниям и отвечали привязанностью, искренней любовью и даже просто своей уже непоправимой зависимостью от его помощи. Вот зависимость-то его просто убивала. Как-то так получалось, что не они от него зависели, а он от них, он сам был пятой колонной внутри себя. И это разрушало его психологическую безопасность, и он всё упорнее возвращался к мысли о необходимости более надежной защиты, какого-нибудь бункера, – как одуревший капиталист в пятидесятые, строивший глубокое, полностью автономное убежище от русской водородной бомбы.

Уйти, надо уйти, твердил он про себя или даже вслух, пока ирония собеседника не заставляла и его свести разговор к шутке. Но шутка была лишь слабой, неэффективной мерой защиты, а единственно правильным, надежным решением был бы уход.

N присмотрел это место, несколько раз случайно проезжая мимо.

Из-за пробок на шоссе, по которому он добирался до своего загородного жилья, все объезжали ремонтировавшийся мост, и он поехал вслед за всеми, и увидел это прекрасное место, и еще раз увидел, и однажды притормозил, съехал на обочину. Тогда храм стоял еще без крестов, а внутри сияли только что оштукатуренные пустые стены и лежал штабель свежего бруса. И священник посреди пустого пространства как-то нескладно топтался, закидывая седую голову, задирая косоватую бороду, – явно в строительных размышлениях...

– Понимаете, – он не знал, как полагается говорить со священником, и решил говорить самым обычным образом, как говорил бы с любым человеком, озабоченным проблемами ремонта большого здания, – вы, наверное, и сами знаете... Просто я в курсе, сам недавно строился... Надо стройматериалы закупать вперед, в запас... Потому что они дорожают быстрее, чем работа... Вот во дворе...

– В ограде, – поправил священник.

– В ограде, – поспешно исправился он, – можно даже навес поставить и всё складировать... то есть складывать. Вы на закупках в запас много сэкономите, а потом, когда всё купите, можно и стройку начинать... только надо со специалистами сначала посчитать, сколько чего потребуется... И молдавскую бригаду не берите.

– У нас свои строители, – сказал священник, – уж простите, у нас в этом правила отдельные.

Тут N почему-то почувствовал, что от этого человека, чье длинное обтекаемое тело в длинной ровной одежде, испачканной опилками, колыхалось мерно и непрестанно, а глаза при этом смотрели внимательно и спокойно, от этого человека не надо обороняться, потому что в отличие от всех других известных N людей этот не станет прорывать оборону и закрепляться на завоеванном плацдарме, ему в принципе все равно, открыты или закрыты границы N – границ этих для него вообще не существует, видимо.

Он приезжал раз в неделю, потом два, постепенно взял на себя всю организацию ремонта. Потом придумал, как оповестить не только окрестных старух, но и нескольких более или менее совестливых московских коллекционеров, что храм открыт и нуждается в иконах. Потом полностью оплатил золочение куполов...

При этом N так и не покрестился, всё смущался, как-то невнятно говорил батюшке, что тайно был крещен в детстве, а второй раз вроде бы не годится... И даже, входя в церковь, не осенялся крестным знамением, а только обнажал голову или, поскольку редко ее покрывал, слегка кланялся, как знакомому при встрече.

С трудом примерно за полгода осилил Библию, многое пропуская и никак не понимая, что священного есть в бесконечных повторах и поименных перечислениях давно умерших людей. Однако Евангелия перечитывал, так что вскоре запомнил их хорошо и особо помнил разночтения у евангелистов... Однажды, перечитывая Марка, заплакал в том месте, где «давали Ему пить вино со смирною; но Он не принял», потому что отказался Распятый от обезболивающего уже на кресте, при закатной жаре... Слезы утер, смутившись, хотя был в это время совершенно один.

Впрочем, после этого купил в церкви серебряный копеечный крестик и шнурок, стал носить.

Так оно и шло, покуда он не принял окончательного решения, которое, как все окончательные решения, возникло будто бы само собой, непонятно, в какой именно момент: вот только что еще ничего не определено, а вот уже всё ясно, как будто всегда так было. Странно, что не приходило в голову раньше. Настолько всё просто, исчерпывающе, окончательно, что по-другому и быть не может...

Но кое-что его смущало.

С этим он сейчас и ехал сквозь дождь, который уже совсем бесновался.

Ворота были открыты.

Священник, косо загораживаясь от струй, несущихся под ветром параллельно земле, черным старым, с изломанной высовывающейся спицей зонтом, вышел навстречу и, как опытный водитель, приглашая и остерегая выставленными ладонями, помог ему запарковаться в ограде.