– Ваш сын? – спрашивает она.

– Да, – отвечает Анна Квангель коротко, с досадой.

– Ваш единственный сын… погиб?

– Да.

Седая с Материнским крестом мягко вставляет:

– Поэтому лучше иметь нескольких сыновей!

У Анны Квангель вертится на языке опрометчивый ответ. Но она молчит. Не хочет все себе испортить.

Дамы переглядываются. Им все ясно. Эта женщина только что потеряла единственного сына и, как назло, увидела этакую дамочку и решила, что та увиливает от исполнения небольшой обязанности, не желает принести даже крошечную жертву… И пошло-поехало.

– Вы ведь, полагаю, сможете хотя бы принести извинения? – спрашивает пышка.

– Как только вы мне докажете, что я не права.

– Но я же вам доказала! – восклицает седая.

– Выходит, я не поняла. Поди, ума не хватает для таких вещей.

– Ну хорошо. Тогда придется нам самим. Нелегкая задачка.

– Я вас об этом не прошу!

– И потом, госпожа Квангель, пока что вам стоит себя поберечь. Все время вверх-вниз по лестницам, а теперь этакая неприятность. Вы же были у нас одной из самых старательных.

– Стало быть, вышвыриваете меня! – подытоживает Анна Квангель. – За то, что я выложила дамочке чистую правду!

– Ну что вы, ради бога, не стоит воспринимать это таким образом! Пока что вы просто отдохнете. А после снова вернетесь к нам…

Путь до Фридрихсхайна обе дамы проделали молча. Их занимали собственные мысли. Наверно, следовало бы обойтись с этой Квангель посуровее, накричать на нее, устроить разнос. Увы, им это не дано – они из тех, что обычно помалкивают, они беззащитны. И, понимая это, ковриком стелются перед каждым, кто умеет орать. Только бы визит к важной даме прошел благополучно, только бы все обошлось (в отсутствие главной виновницы).

Им сопутствует удача. Ведь за всеми телефонными звонками, криками, визитами уже настал вечер. Хозяйка как раз одевается, в оперу едет. Но они могут подождать на пуфиках в передней.

Через четверть часа горничная спрашивает, по какому они, собственно, делу. Они рассказывают ей виноватым шепотом, после чего им велено еще подождать.

По правде говоря, супруга оберштурмбаннфюрера Гериха успела потерять к этой истории всякий интерес. Три часа она названивала по телефону приятельницам, приняла ванну, ее ждет опера, а потом уютный вечерок в «Фемине» – с какой стати даму из общества должна интересовать тетка из простонародья? И спустя еще четверть часа Клер говорит своему Эрнсту:

– Ах, ступай прикрикни немножко на этих баб и выгони их вон! Я не хочу портить себе вечер.

Оберштурмбаннфюрер выходит в переднюю и прикрикивает на посетительниц. При этом он не понимает, что настоящей виновницы здесь нет. Да ему и без разницы, он напускается на них, а потом выставляет за дверь. Инцидент наконец-то исчерпан!

Женщины идут домой.

– Вообще-то, – говорит пышка, – иной раз я вполне могу понять такую, как Квангель.

Седая думает о сыне и крепко сжимает губы.

А пышка продолжает:

– Иногда хочется быть простой работницей, раствориться в массе. Эти вечные предосторожности, этот неистребимый страх ужасно изматывают…

Материнский крест качает головой.

– Я бы не стала так говорить, – коротко бросает она и, когда собеседница обиженно умолкает, добавляет: – Как бы то ни было, мы худо-бедно уладили дело и без Квангель. Он прямо сказал, что для него инцидент исчерпан, так мы и доложим наверх.

– И что Квангель выгнали!

– Разумеется, и это тоже! В нашей конторе я ее больше видеть не желаю!

И больше они ее там не видели. Зато Анна Квангель доложила мужу про свой успех, он дотошно выспросил ее обо всем, но успех, пожалуй, и впрямь был полный. Квангели избавились от своих должностей, притом не подвергнув себя риску…

Остаток недели миновал без особых происшествий, и вновь подоспело воскресенье, то воскресенье, когда, как очень надеялась Анна Квангель, наконец состоится разговор с Отто о его планах, который так долго откладывался. Отто встал поздно, но был в хорошем настроении, беспокойство его не донимало. Пока пили кофе, она нет-нет искоса поглядывала на него, чуть ободряюще, а он как бы и не замечал, неторопливо жевал хлеб и помешивал кофе в чашке.

Анна долго не решалась убрать со стола. Однако на сей раз первое слово вправду было не за ней. Он сам согласился поговорить в это воскресенье и наверняка сдержит обещание, любой намек с ее стороны будет выглядеть как понукание.

Вот почему она, тихонько вздохнув, встала и понесла на кухню чашки и тарелки. А когда вернулась за хлебницей и кофейником, Отто сидел на корточках возле комода и что-то искал в ящике. Анна Квангель не могла вспомнить, что именно там лежало. Наверняка какой-то старый, давно забытый хлам.

– Что потерял, Отто? – спросила она.

В ответ он лишь что-то буркнул, и она ушла на кухню мыть посуду и готовить обед. Он не хочет. Опять не хочет! И она окончательно уверилась: в нем назревает что-то такое, о чем она по-прежнему ничегошеньки не знает, а ведь должна бы знать!

Позднее, когда она снова пришла в комнату, чтобы, устроившись подле него, почистить картошку, то застала его у стола – скатерть убрана, на столешнице разложены ножички и стамески для резьбы, пол вокруг уже усыпан мелкой стружкой.

– Что ты делаешь, Отто? – с изумлением спросила она.

– Смотрю вот, не разучился ли резать, – ответил он.

Она была донельзя разочарована и слегка раздосадована. Отто, конечно, небольшой знаток человеческой души, но все-таки мог бы догадаться, каково ей сейчас, с каким напряжением она ждет любых его слов. А он извлек на свет инструмент первых лет их семейной жизни и сызнова ковырял деревяшки, совсем как раньше, когда своим вечным молчанием доводил ее до отчаяния. В ту пору она еще не привыкла к его неразговорчивости, не то что теперь, но теперь, именно теперь, когда привыкла, эта неразговорчивость казалась ей совершенно невыносимой. Резать по дереву, господи, неужто после всех переживаний ему ничего другого в голову не пришло! Неужто, часами в молчании занимаясь резьбой, он рассчитывал вернуть себе столь ревностно оберегаемый покой – нет, для нее это стало бы тяжелым разочарованием. Он частенько ее разочаровывал, но на сей раз она не сумеет смолчать.

С тревогой и отчаянием размышляя об этом, она все же не без любопытства смотрела на толстую продолговатую деревяшку, которую он задумчиво поворачивал в своих больших руках, временами снимая тут и там изрядную стружку. Нет, это явно будет не ящик для белья.

– Что ты мастеришь, Отто? – через силу спросила она. У нее мелькнула странная мысль, что он вырезает какую-то деталь, например для бомбового взрывателя. Мысль, впрочем, нелепейшая – какое отношение Отто имеет к бомбам?! К тому же в бомбах вряд ли бывают деревянные детали. Потому-то и задала свой вопрос через силу.