Эти слова Квангель произнес легким, почти шутливым тоном. Теперь, когда он снова принялся копаться в секретере, Анна с облегчением откинулась на спинку дивана. У нее гора свалилась с плеч, теперь она тоже уверилась, что Отто замыслил большое дело.

Он отнес на стол пузырек чернил, конверт с открытками, огромные белые перчатки. Вытащил пробку из пузырька, прокалил на спичке перо и окунул в чернила. Послышалось тихое шипение, он внимательно осмотрел перо и кивнул. Не спеша натянул перчатки, достал из конверта открытку, положил перед собой. Медленно кивнул Анне. Она внимательно следила за его осторожными, давно продуманными движениями. Сейчас он кивнул на перчатки и сказал:

– Чтоб без отпечатков пальцев… сама понимаешь! – Потом взял ручку и тихо, но с нажимом проговорил: – Первая фраза первой открытки будет такая: «Мать! Фюрер убил моего сына…»

Анна опять вздрогнула. От этих слов Отто веяло чем-то зловещим, мрачным, решительным. В один миг она поняла, что первой своей фразой он отныне и навек объявил войну, и смутно угадывала, что это означает: на одной стороне в этой войне они, двое бедных, мелких, жалких работяг, которых за одно-единственное слово могут уничтожить, на другой – фюрер, партия, весь колоссальный аппарат со всей его властью и блеском, а за ним три четверти, даже четыре пятых всего немецкого народа. А они двое в этой комнатушке на Яблонскиштрассе – совсем одни!

Анна смотрит на мужа. Пока она думала обо всем об этом, он добрался лишь до третьего слова первой фразы. С бесконечным терпением выводит «у» в слове «убил».

– Давай я буду писать, Отто! – просит она. – У меня куда быстрее получится!

Он опять лишь неразборчиво бурчит. Но потом все-таки объясняет:

– Почерк. Через твой почерк они рано или поздно выйдут на нас. А я пишу чертежным шрифтом, печатными буквами, видишь?..

Он умолкает, выводит дальше. Да, вот так он все придумал. Вряд ли хоть что-то упустил. Такой шрифт знаком ему по мебельным чертежам архитекторов-оформителей, по нему нипочем не скажешь, кто писал. Конечно, рука Отто Квангеля писать не привыкла, буквы получаются очень корявые и неуклюжие. Ну да ничего, это его не выдаст. Даже наоборот, хорошо, в результате открытка напоминает плакат, который сразу же привлекает внимание. Он терпеливо пишет дальше.

Анна тоже набралась терпения. Она начинает осознавать, что война будет долгой. Сейчас на душе у нее покой, Отто все учел, на Отто можно положиться, всегда. Как он все продумал! Первый ход в этой войне, его причина – погибший сын, открытка говорит о нем. Когда-то у них был сын, фюрер убил его, и теперь они пишут открытки. Новый жизненный этап. Внешне ничто не изменилось. Вокруг Квангелей покой. В душе изменилось все, целиком и полностью, там война…

Она достает корзинку с рукоделием, принимается штопать чулки. Время от времени поглядывает на Отто, который медленно, не ускоряя темпа, выводит букву за буквой. Почти после каждой держит открытку на вытянутой руке и, прищурясь, рассматривает. Потом кивает.

Наконец он показывает ей первую законченную фразу. Полторы длиннущие строчки на открытке.

– На такой открытке ты много не напишешь! – говорит Анна.

– А не все ли равно! – отвечает он. – Я напишу еще много таких открыток!

– И времени уходит много.

– Я буду писать по одной, а позднее, может, по две открытки за воскресенье. Война еще не кончилась, убийство продолжается.

Он непоколебим. Он принял решение и будет это решение выполнять. Ничто не собьет Отто Квангеля с пути, никто его не остановит.

– Вторая фраза: «Мать! Фюрер убьет и твоих сыновей, он не прекратит убийство, даже когда принесет горе в каждый дом на свете…»

Анна повторяет:

– «Мать, фюрер убьет и твоих сыновей!»

Она думает о начальнице из «Фрауэншафта», седой, с Материнским крестом, которая сказала ей, что лучше иметь не одного сына, а нескольких. Она тогда едва не ответила резкостью: «Чтобы мне по кусочкам разрывали сердце, да? Нет уж, лучше потерять сразу все». Она сдержалась, не ответила, теперь вместо нее отвечает Отто: «Мать! Фюрер убьет и твоих сыновей!»

Она кивает:

– Вот так и пиши! – И предлагает: – Эту открытку надо положить там, где бывают женщины!

Он размышляет, потом мотает головой:

– Нет. Когда женщины пугаются, от них можно ожидать чего угодно. Мужчина на лестнице сунет такую открытку в карман. А потом внимательно прочтет. К тому же все мужчины – сыновья, и у них есть матери.

Отто опять умолкает, снова принимается выводить буквы. Так проходит вторая половина дня, о полднике оба и не помышляют. Наконец наступает вечер, открытка готова. Он встает. Еще раз рассматривает ее:

– Ну вот! Готово! В следующее воскресенье напишу вторую.

Анна кивает, шепотом спрашивает:

– Когда ты ее отнесешь?

Квангель смотрит на нее.

– Завтра утром.

– Можно мне пойти с тобой? Только один разок! – просит она.

Он качает головой:

– Нет. Именно в первый раз никак нельзя. Я должен посмотреть, как все пройдет.

– И все-таки! – настаивает она. – Это моя открытка! Открытка матери!

– Ладно! – решает он. – Пойдешь со мной. Но только до того дома. Внутрь я войду один.

– Согласна.

Затем открытку осторожно суют в книгу, убирают письменные принадлежности, а перчатки отправляются в карман рабочей куртки Квангеля.

За ужином они почти не разговаривают. Но совсем не замечают этого, даже Анна. Оба устали, словно тяжко трудились или совершили долгое путешествие.

Вставая из-за стола, Отто говорит:

– Пожалуй, лягу прямо сейчас.

– Я только приберу на кухне. И тоже приду. Господи, как же я устала, а ведь мы ничего не делали!

Он смотрит на нее с легкой улыбкой и уходит в спальню, начинает раздеваться.

Однако потом, лежа в потемках, оба не могут заснуть. Ворочаются, прислушиваются к дыханию друг друга и в конце концов заводят разговор. В темноте разговаривать легче.

– Как по-твоему, – говорит Анна, – что будет с нашими открытками?

– Сперва все перепугаются, увидев их и прочитав первые слова. Нынче ведь все боятся.

– Да, – говорит она. – Все…

Но для них самих, для Квангелей, она делает исключение. Почти все боятся, думает она. Все, но не мы.

– Тот, кто найдет, – повторяет он сотни раз обдуманное, – испугается, вдруг кто-то видел их на лестнице. Быстро спрячет открытку и уйдет. Или опять положит ее на пол и скроется, но потом придет другой…

– Так и будет. – Анна воочию видит перед собой лестничную клетку, обыкновенную берлинскую лестничную клетку, плохо освещенную, н-да, каждый, кто держит в руке такую открытку, вдруг почувствует себя преступником. Ведь на самом деле каждый думает так же, как написавший открытку, а подобные мысли недопустимы, потому что грозят смертью…