для него конец стабильности:

В великом катаклизме русской революции – когда все твердое, налаженное и привычное вдруг взяло и ушло из-под ног – в житейском обиходе гражданина-обывателя осталась лишь одна сфера, где все было точно, размеренно и верно по-прежнему:

– Его часы…

Гражданин-обыватель поэтому чувствовал к этому маленькому и тикающему механизму неизъяснимую нежность.

Революция шла своим чередом, а часы – шли своим.

<…>

Обыватель благодарно и отзывчиво вздыхал, и нежно прятал часы в жилетный карман – поближе к сердцу…

Среди скал и рифов революционной бури – это был его маяк, его спасательный пояс, его единственный и интимный приятель…

И чем страшнее становились валы революционных волн, тем крепче прижимал к жилетке обыватель свои часы.

Он верил: часы победят революцию.

Ибо революцию победит время…

—

…По распоряжению Временного Правительства, в полночь на 1-ое июля все часы в России переводятся на час вперед.

…Киевская железнодорожная станция перевела часы лишь в ночь на 2-ое июля.

…Во многих учреждениях, в связи с переводом часов, возникли недоразумения…

—

Бедный обыватель!

Чем он теперь успокоит свою дрожащую душу? На чем он отдохнет сердцем? Кому отдаст он свои интимные надежды?!..

Хитрая революция…

Она добралась даже до его жилетного кармана.

Революция победила часы{370}.

Надо сказать, что с переводом часов произошла путаница. Официальное распоряжение из Петрограда получили по телеграфу. На телеграфной станции перевели часы в полночь на 1 (14) июля, как и было положено. В управлении Юго-Западных железных дорог распоряжение получили только в 7 часов утра 1 (14) июля, и часы перевели вечером того же дня. Во многих учреждениях, в том числе в канцелярии губернского комиссара – официального представителя Временного правительства (!) – распоряжение о переводе часов вообще проигнорировали{371}…

Неутомимый Яков Ядов и здесь высказался на злобу дня, элегантно зарифмовав цифры:

На час вперед

Неся событий тяжких бремя

Уж третий год,

Мы потянули наше время

На час вперед.

Тьму пользы этим мы приносим,

Конечно, всем:

Привык вставать ты ровно в 8,

Вставай-ка в 7.

Будь однозвучен в общем клире

Ты, хоть умри!..

Обедал ровно ты в 4,

Обедай в 3.

Коль есть любимое созданье,

Спеши опять:

К 6-ти назначено свиданье,

Явился в 5.

И рассуждая, хладнокровно

Средь новых благ,

Ты спать ложился к часу ровно,

В 12 ляг.

И моду новую отведай,

Родной народ:

Трудись, люби, воруй, обедай

На час вперед.

Что это? Новшество ли? Шик ли?

Нет!.. Говорят,

Мы жить давно уже привыкли

На час назад.

Зевали мы, чего-то ждали,

И вдруг – беда,

Не на часы мы опоздали,

А на года!

Понятно нам теперь такое

На первый взгляд:

Мы жить могли при новом строе

Сто лет назад.

И ныне только спохватились,

Прозрел народ,

И время двинуть мы решились

На час вперед.

К сему нас мощно призывает

Событий зов.

Счастливый, лишь, не наблюдает

Теперь часов.

А там, где вихрь войны стихии

Наш тушит свет,

Там, средь сынов больной России

Счастливых нет.

И кто работать плодотворно

Для блага рад,

Смотри настойчиво, упорно

На циферблат.

Пред новой грозною заботой

Отчизна ждет.

Вставай, живи, люби, работай

На час вперед!{372}

Изначально предполагалось в ночь на 1 (14) сентября вернуться на зимнее время, а в следующем, 1918 году ввести летнее время с 1 марта по 1 сентября. Во второй половине июля Министерство торговли и промышленности внесло во Временное правительство проект о продлении летнего времени до 1 (14) октября. Тогда же было высказано предложение переводить часы назад не в полночь, а в 2 часа ночи, что по очевидным причинам удобнее{373}. В конечном счете Временное правительство так и не отменило летнее время; это сделали большевики лишь в декабре.

Сразу же после июльских событий в Петрограде в Киев возвратился Василий Шульгин. «Я понял, что мне в Петербурге [sic] делать нечего, а в Киеве мое присутствие могло быть полезным», – вспоминал он и без лишней скромности добавлял: «Моя сестра, которая вместе с моей первой женой Екатериной Григорьевной вела “Киевлянин” в эти бурные дни, настойчиво звала меня вернуться в Киев и шутливо мне писала: “Явись народу!”».

«Киевлянин» действительно всё это время оставался семейным предприятием. Жена Шульгина, Екатерина, писала статьи на политические темы (под псевдонимом А. Ежов). Ее сестра, Софья, была корректором и секретарем редакции; муж Софьи, Константин Смаковский, в 1911–1913 годах был редактором газеты. Шульгин сменил его в должности редактора в сентябре 1913 года (в разгар процесса по делу Бейлиса). С 8 (21) января по 4 (17) июня 1917 года редактором снова был Смаковский, с 6 (19) июня по 9 (22) июля – Павлина Могилевская, сестра Василия Витальевича. Издателями газеты весь 1917 год были Шульгин и Могилевская.

Собрав около двадцати чемоданов, Шульгин не без труда сел в Петрограде на поезд, в единственный вагон с целыми стеклами (во всех остальных стекла были разбиты). Тут же наняли солдат-дезертиров для охраны вагона, поставив им задачу сохранить вагон целым и не пускать в него других дезертиров – и поезд тронулся. В пути Шульгину и его спутникам «приготовляли прекрасный завтрак и даже икру». Ехали медленно, но до Киева добрались благополучно.

Шульгин вернулся в свой особняк на Караваевской, 5; рядом, в той же усадьбе, располагалась редакция «Киевлянина» и типография Кушнерева, в которой газета печаталась. «По утрам, – вспоминал Шульгин, – я обыкновенно диктовал статьи для “Киевлянина” в Николаевском парке, который в двух шагах от моего дома. Там был бассейн, обведенный морскими раковинами, изображавшими Черное и Азовское моря. Был там в мирное время и фонтан, сейчас воды не было. Но рядом с морями стояла деревянная ротонда, с открытой верандой. На этой веранде я диктовал»{374}.

В Киеве между тем назревал энергетический кризис. Проблема была не столько в повреждении электростанции после наводнения, сколько в дефиците топлива. Из-за перебоев с электричеством, в свою очередь, систематически