придерживался Сталин условий германо-советского торгового договора. С 10 февраля 1940 г. и до двух часов ночи 22 июня 1941 г. Сталин направил Гитлеру 1 500 000 тонн зерна.

Таким образом, Советский Союз стал главным поставщиком зерновых для Германии. Но по мостам через Буг в западном направлении следовали не только рожь, овёс и пшеница. За шестнадцать месяцев дружбы Сталин, строго в соответствии с соглашениями, поставил Германии около 1 000 000 т нефтепродуктов, 2 700 килограммов платины и большое количество марганцевой руды, хрома и хлопка.

В отличие от добросовестных русских, немцы, со своей стороны, с самого начала не проявляли стремления следовать букве договора. Однако даже и при таком раскладе Советский Союз получил из Германии товаров на сумму 467 000 000 марок, включая и наполовину законченный тяжёлый крейсер „Люцов“. На тот момент, когда в 02.00. 22 июня последний поезд с зерном пересёк Буг, Гитлер был должен Сталину 239 000 000 марок. Однако ничего этого не знали 22 июня офицеры и солдаты возле Брестского железнодорожного моста. У маленькой деревянной хибарки в конце моста ещё царила мирная атмосфера. На поезд поднялись два немецких таможенника. Часовой помахал русскому машинисту. Даже пристальный наблюдатель не заметил бы ничего необычного, ничего подозрительного. Паровоз медленно попыхтел в направлении находившейся на немецкой стороне станции Тересполь.

И вот стрелки показали 03.15, прозвучала команда „Огонь!“, и начался дьявольский танец. Заходила ходуном земля. Девять батарей 4-го полка миномётов специального назначения тоже внесли свой вклад в адскую симфонию. За полчаса 2880 снарядов со свистом промчались над Бугом и обрушились на город и крепость на восточном берегу реки. Тяжёлые 600-мм мортиры и 210-мм орудия 98-го артиллерийского полка обрушивали свои залпы на укрепления цитадели и поражали точечные цели – позиции советской артиллерии. Казалось, от крепости камня на камне не останется…»

Так запомнили начало этой войны наши исторические противники, не единожды битые нами ещё со времён Александра Невского, так ни разу за многие сотни лет и не одержавшие над нами хотя бы одной окончательной победы во всех этих войнах. Но русские люди дальневосточных окраин в лето 1941 года ещё долго не могли осознать и оценить всю глубину и небывалый размах развернувшихся на западных рубежах нашей страны трагических событий той поры. И когда наконец-то до людей дошло, что шапкозакидательские лозунги наших политических и военных руководителей, усыпляющие страну в канун этой всемирной бойни, оказались пустым пшиком, народ просто молча взялся за работу, зачастую сверх человеческих сил в мирное время, чтобы хоть как-то каждому можно было помочь своей стране в постигшей нас всех беде. Конечно, население Камчатки тоже не было исключением, по крайней мере, в подавляющем своём большинстве. Хотя… Но об этом чуть-чуть попозже.

Да, я совсем не помню, как началась эта большая война. Она была воспринята моим детским сознанием просто как данность, как объективная реальность существующего мироздания, поскольку иного я ещё и не знал. В детской памяти моей до сих пор живы, по сути, бытовые семейные картинки той военной поры. Вот мама вынимает из духовки большие противни с подрумяненными сухариками из белого хлеба (другой муки, кроме белой американской, у подавляющего большинства жителей Камчатки в те сороковые годы не было совсем), а отец специальным резаком, пристроенным над деревянным корытцем, старательно шинковал высушенные на чердаке пучки табачных стеблей, превращая их в крепчайшую махорку-самосад (табак здесь местные жители во время войны выращивали сами, потому что другие курительные изделия практически сразу же исчезли из торговой сети за пределами города, единственного в ту пору на Камчатском полуострове – Петропавловск). Обычно родители, как и многие жители села, занимались такими делами в основном зимой: кто-то сушил сухари, у кого было в достатке заработанной на рыбалке муки, кто-то нарезал в махорку домашний табак-самосад, а другие шили кисеты с узорной вышивкой, вязали носки и варежки, распуская на нитки старую шерстяную одежду, некоторые коптили запасённую с лета рыбу – жирную осеннюю сельдь, балыки и тёшу из нерки и кижуча. Потом всё это люди сносили в колхозную контору, откуда на собачьих упряжках увозили в город. Говорили: всё для фронта. И многие, особенно детвора, искренне верили, что все эти наши подарки обязательно дойдут до наших солдат, сражающихся на далёких от нас западных фронтах с фашистской нечистью. Не знаю, может, так оно и было на самом деле. Хотя сейчас, пребывая уже в довольно зрелом возрасте и вспоминая об этих наших посылка на фронт, думаю, что вряд ли. Дело в том, что ещё тогда, в пацанские свои годы, имел возможность не раз убедиться, как несладко жилось нашим солдатам, которым в ту пору пришлось служить на Камчатке: и мокрый ржаной хлеб, которому однажды так обрадовалась мама, увидев, как достают его из вещмешков забрёдшие к нам трое солдат по пути в Большую Саранную (они тогда охотно отдали этот свой хлеб соскучившейся по чёрному хлебу маме, а взамен получили несколько пышных буханок из белой американской муки, впридачу с молоком и сметаной, и горячим домашним борщом), и мелкая картошка-горох да постные рыбные консервы в железных банках «высокий фунт», которыми потчевали нас такие же солдаты, заготавливающие рыбу для своих воинских частей в той же Большой Саранной, когда мы, пятёрка бесшабашных пацанов, однажды совершенно случайно забрели к ним за 20 километров от нашего Вилюя и застряли у них из-за непогоды на несколько дней.

Однажды мы, пацаны, наверное, уже в начале лета 42-го года, обнаружили на песчаной террасе на Летнике, за почтовым домиком у самой скалы с пышными куртинками фиалок на серых каменных отвесах, совершенно новенький и хорошо обустроенный дзот. Кто и когда его там соорудил, мы могли только догадываться, имея в виду лишь матросов с 77-й береговой батареи, поскольку других воинских частей и даже пограничников рядом с нашим селом не было вообще. Не заморачивались мы и над тем, в частности, какую тактическую аль стратегическую роль могло сыграть это деревянное оборонное сооружение, старательно врытое в слежавшийся песок над пляжем в устье Вилюйки, если бы, не дай Бог, вдруг начали военные действия и у нас здесь кто-нибудь из наших не в меру алчных соседей. А просто включили этот дзот в сферу наших военных мальчишеских игр на все годы Великой Отечественной и ещё после неё, пока его три амбразуры окончательно не заросли буйно разросшимся над откосом террасы морщинолистым шиповником. А по осени как-то взобрались с ребятами на самый верх этой скалы, но уже с другой, морской, стороны, оказавшейся