И вдруг мне становится так тоскливо от этих беспорядочных мыслей. В чём мы увязли? Что окрестили главенствующим в своей жизни? Для чего жили? Единственной усладой для нас стал порок. Единственной волей – измена. Единственным развлечением – Монастырь с даже не признающими нашу веру «послушницами». Мы прокоптились развратом и ужасом и одобрили то у бедных людей, что не ведали, где брать пищу и кров, и потому безрассудно отдавали себя и детей своих на жертвенниках Богам. Богам, которые таковыми даже не являлись.

– Ты взгрустнул, – подмечает Луна.

Она задрала подбородок, упёршись им в торчащий треугольник рубахи, и уставилась на меня.

– Может, самую малость, – отвечаю я и улыбаюсь.

Несмотря на историю и обстоятельства, именно она явилась для меня шансом на исцеление и замаливание грехов. Девочку, которую я спас, как мне хотелось в то верить, от возможных ужасов, от вероятных страданий и очевидного разложения. Прижав её к своему крылу, я спас все те жизни, что не удержал при самой жизни. И – боги вас всех дери – как смешно и грустно было осознавать это на приеме у Бога Жизни. Человека или создания, которого никто и никогда не видел, с которым никто и никогда не разговаривал, которому поклонялись даже сами Боги, ибо не ведали мощи. И на вечерах этих (своих же) Бог Жизни не объявлялся.

Разгадкой тайны могли служить две вариации:

Либо то было правление целой семьи, целого клана, несущего на своих плечах долю исполнения обязанностей верховного правителя.

Либо же Богом Жизни явился истинный бог. Без субстанции и голоса. Незримый, неизвестный; потому его касались только догадки и предположения, потому от него получали лишь письма.

Когда мы сойдём с порочного круга этого не оканчивающегося пляса соблазна? Но горе в том, что музыка не прекращается. Она звучит – всё так же фоном, вечно; и мы двигаемся.

Луна перебивает и мысли, и танец.

– А если я поцелую тебя?

– Хочешь послушать улюлюканье толпы или окончательно свести её с ума? – подхватываю я.

И то, и то ей определенно нравилось. И то, и то явилось истинной причиной вопроса.

– Потому что хочу поцеловать тебя. С ума сойду, если не сделаю этого, – отвечает девочка и исполняет задуманное.

Мы останавливаемся. Останавливается и музыка.

Тепло расплывается по телу. Я смотрю на него и понимаю: «мало». И всегда будет мало, всегда будет недостаточно. Грудью прижимаюсь к нему: наливает, колит. До кончиков пальцев – колко. И дыхание – дурное – сбивается. Руки его сползают мне на талию, топят её: течёт. Говорит о подтаявшем щербете.

Стыдит:

– Хочешь попробовать?

И я стыжусь. Утаивая взгляд, говорю:

– Хочу.

– Попробуешь.

Издевается.

– Так бы и укусила тебя за эти слова.

– Только ли за слова?

Играется.

Мы слышим обнимающие нас «пошло», «вульгарно» и «откровенно», когда отходим за напитками. Гелиос вручает мне бокал с розовыми пузырьками, а сам топит золотистый мёд в стакане.

– Если опьянеешь – знаешь, за чьё плечо ухватиться.

– Я не собиралась пьянеть.

– Но и я сказал «если», а не «когда».

Каждая наша беседа вытекала в меткое парирование, каждый разговор становился хлёстким столкновением и обладал приятным послевкусием. Должно быть, то и важно. Послевкусие. После слов, после взглядов, после касаний. И он касается – аккуратно, тонко – талии, подводя к столам с закусками. Вижу мидии на одной из чаш.

– Хочешь попробовать? – уловив мой взгляд, забавляется Гелиос.

– Хочешь покормить?

– С рук?

– А есть ещё способ?

Признаёт, что попался, и смеётся. Но тут же отнимает лавры себе:

– Я бы показал.

Краснею и разбавляю румянец на щеках румянцем в проплывающем на подносе бокале. Вытаптывающие неподалёку от нас каблуки шепчутся и называют беспорядочными. Беспорядочно – подслушивать воркующих, вот в чём дело.

– А что вообще прилично в их понимании? – спрашиваю я и незаметно киваю в сторону сплетнями осаждающих дам.

– Говорить о том же самом завуалированно, – отвечает Гелиос и отдирает недопитый бокал.

– Как говорить?

– Не так откровенно, Луна, – объясняет ласковый мужской голос. – Намёками, подсказками, игрой.

– Я смотрю, – говорю следом, – головы, не обременённые умственной нагрузкой, и тела, не занятые физическим трудом, становятся примитивны и сложности ищут в элементарном. Игры им захотелось, как же. Плачут по ним пашня и кнут.

– Разреши заметить: я только что влюбился вновь. Кровь у тебя горяча.

Улыбаюсь и подступаю, запускаю руки в карманы его пиджака и подбородком отдавливаю рисунок солнца, сокрытый под белой рубахой. Мне нравится ощущать нас единым целым, нравится быть с ним вместе – от и до, телом к телу, сантиметром к сантиметру. Целует макушку и роняет что-то на старом наречии. Требую объяснений, но получаю ещё больше непонятных слов. Гелиос поправляет складочку ткани на моём плече и делится:

– Боюсь оставлять тебя здесь, а приятелям своим, думается, наскучил, не успев даже подойти. Что будем делать?

– Отведёшь меня в спальню?

Выпаливаю то быстро и без умысла, а потому рвусь с объяснениями, что имела в виду иное.

– Лучше тебя самой знаю, что ты имеешь в виду, – передразнивает Гелиос и, обняв за талию, ведёт к прислуге. – А вообще авантюра интересная.

– О, издеваешься!

– Очевидно.

– Я просто вспомнила, как ты рассказывал, что здесь есть спальни для гостей.

– Не буду уточнять другое название этого этажа.

– Есть другое?

Мужчина договаривается о комнате и мгновение спустя ведёт по лестнице.

– Ну и стыд! – стрекочет одна из женщин за столиком неподалёку. – Какая грубость: отказываться от значительного выбора и не предоставлять выбора иным.

– Дурной тон.

– Ты слышал? – смеюсь я, одолев лестницу и насчитав сорок ступеней. – Они ведь шутят?

Гелиос скалится – даже не улыбается.

– Ответ тебя поразит. Он же не понравится.

– То есть они не шутят?

Ловит меня за подбородок и заставляет посмотреть на себя:

– Они пропитались глупостью, Луна, а высмеянные традиции приняли за истину, всего-то. Ничего из происходящего здесь нельзя принимать за чистую монету. Это шоу, это фальшь, это розыгрыш. Это игра в тех, кем никто никогда не являлся. Это шествие богов-атеистов. Всё это – злая шутка и высмеивание самих себя. А те девушки и жёны…они поверили, прости их. Не ругай за незнание, не обвиняй в глупости – у них не было выбора.