– Разве что только из уважения к акселерации, — притворно вздохнула Ирина, с неохотой выпуская из рук расшитый золотом подол.

Евстолия проворно подхватила свой трофей, отбежала в другой угол комнаты — на всякий случай. И уже оттуда распорядилась:

– Ты вот это надевай, сиреневое. К твоим глазам очень подойдет. И шляпка. А я тут пока…

Евстолия, нагнувшись, зашуршала пакетом, а Ирина принялась рассматривать платье. Что-то оно ей напоминало… Не то Катю из фильма «Хождение по мукам», не то Розалинду из недавно виденной в оперетте «Летучей мыши». Это Евстолия нарочно подобрала, чтобы я ее царственный вид не портила, догадалась Ирина. Но с другой стороны, не поленилась подобрать и даже шляпку притащила. Никогда в жизни Ирина не носила шляпок с вуалью. И ей вдруг ужасно захотелось надеть на себя это музейное, из прошлой жизни, платье и шляпку и посмотреть из-под вуали в зеркало, и чтобы глаза у нее блестели загадочно, как тогда у Юльки в «Салоне для новобрачных». Ирина подхватила платье и шляпку и отправилась в спальню, где было большое, до пола, зеркало, оставив Евстолию шуршать пакетами и самостоятельно разбираться с ее… роброном.

После пяти минут пыхтенья и акробатических упражнений (Ирина смогла застегнуть только шестнадцать из имевшихся на спине двадцати пяти крючков) она наконец одернула юбку и подошла к зеркалу. Удивительно, но платье сидело как влитое. И талия вдруг появилась, и грудь обрисовалась в изрядном вырезе, кокетливо не прикрытом, а, скорее, подчеркнутом присборенным кружевом. И рука в живой, ниспадающей пене кружев выглядела как-то… более ухоженной.

Интересно, кто была та женщина, которая носила это платье до того, как оно попало «в фонды»? Она в нем гуляла или принимала гостей — кто знает, какая тогда была мода и какие порядки? Сходить после праздников на выставку, что ли? А с кем она разговаривала? Какие слова ей говорили? Была ли она счастлива?

Ирина внимательно смотрела в глаза своему отражению — и не узнавала себя. Она вообще давно толком не смотрелась в зеркало, не ожидая увидеть там ничего интересного. Так, пробегая мимо, взглядывала искоса и с опаской. А теперь на нее смотрела какая-то другая, хоть и смутно знакомая женщина. Та, в зеркале, была загадочной, как будто давно знала что-то такое, о чем она, Ирина, только догадывалась. И губы ее не улыбались, потому что Ирина не улыбалась — с чего вдруг? А улыбка порхала, угадывалась, жила… Чудеса.

– Ирочка!!! — завопила из комнаты Евстолия, оторвав Ирину от заинтересованного созерцания собственного отражения. — Ты скоро?!

– Иду! — откликнулась Ирина.

Но по дороге зашла в кладовку, порылась в убранных на лето коробках с обувью и сменила тапки на туфельки. Как раз подходили по цвету, что интересно.

На пороге гостиной Ирина едва не споткнулась, ибо зрелище было не для слабонервных: полуодетая Евстолия сражалась с каким-то сооружением из пластинок, крючков, колечек и шнурков, в котором застряла и безнадежно запуталась. Ниже упомянутого сооружения трогательно белели кружевные панталончики до колен, а еще ниже — розовые тапки из искусственного меха с облезлыми помпонами.

– Это что? — спросила она, смутно, впрочем, догадываясь.

– Это корсет! — пыхтя, пояснила Евстолия. — Настоящий, девятнадцатого века. У нас в фондах подделок нет. Давай, Ирочка, помогай!

После долгой возни Ирина удалось наконец упихать Евстолию в корсет целиком и примерно разобраться со шнурками и крючками.

– Шнуровать? — с воодушевлением спросила она.

– Шнуруй! — скомандовала соседка. Наверно, с такой же интонацией первый космонавт планеты произнес свое знаменитое «Поехали!».

Ирина увлеченно шнуровала, Евстолия кряхтела и вздыхала, потом наконец не выдержала:

– Господи, да как они все это надевали-то?!

– Так них прислуга была, — резонно предположила Ирина. — Девки крепостные. Ты бы взяла что-нибудь дореволюционное, без этих штук.

– Нет уж, — мужественно отказалась Евстолия. — Я такое в Оружейной палате видела, на выставке коронационных платьев, когда к сыну ездила. Или почти такое. Там было со шлейфом, а тут бы он стал цепляться за все, правда ведь?

– У тебя есть сын? — Ирина так удивилась, что перестала шнуровать. — А где он?

– В Москве, — пояснила Евстолия, изворачиваясь, чтобы увидеть свое отражение хотя бы в стекле книжных полок. — Работает в музее Кремля. Кандидатскую написал по скифскому золоту — он еще здесь этим увлекся, когда практику после второго курса у нас в музее проходил. Потом все читал, материалы собирал. После университета уехал в Эрмитаж работать — его пригласили, представляешь? А кандидатскую уже в Москве писал. Теперь докторскую готовит, говорит, к сорока хочет защитить непременно… Ты все?

– Да. Кажется, все. Как тут закрепить-то его? Ой у меня руки устали… — Ирина, отдуваясь, уселась на диван. Рядом примостилась и Евстолия, держа спину прямо, выпятив грудь и еле переводя дух. — Я, наверное, слишком сильно затянула? — В голосе Ирины звучало неподдельное сочувствие.

– Нет, в самый раз, — мужественно кивнула Евстолия. — Красота требует жертв. Сейчас передохнем и будем надевать платье. Вот только насчет шляпы я сомневаюсь…

– А твой муж? — ругая себя за любопытство, все же не удержалась от вопроса Ирина. А что такого, в конце концов, нормальный женский вопрос. Тем более что о причинах длительного отсутствия Валентина соседка расспрашивала ее более чем неделикатно. Допрашивала, точнее сказать, просто-таки к стенке припирала.

– Мужа у меня не было, — сокрушенно сообщила Евстолия, пытаясь поудобнее устроиться внутри корсета, для чего ерзала и поводила плечами. — Я после школы в пединститут поступала, первый же экзамен завалила. Пошла работать в музей и поступила на заочное. Но пришлось бросить, потому что родился Саша. А отец его… ну, в общем, он женат был. И работал в горкоме комсомола. Ему разводиться нельзя было, сразу турнули бы на производство. Опять же своих детей двое. Тогда времена были не то что нынче, строгие. Ну вот, мы так и жили. Он к нам часто приходил. И деньги давал… иногда. Да нам и так хватало, подрабатывала я. Я ведь шью хорошо, Ирочка! — похвасталась соседка.

– И долго вы так жили? — опять не удержалась Ирина.

– Долго. Он потом и в обкоме партии работал, и депутатом областного совета народных депутатов был. Тогда и с квартирой нам помог, и Саше в институт поступить. Он был очень порядочный человек. А потом умер. Перестройка началась, изменилось все. У него сердце не выдержало, за год два инфаркта… Саша как раз только диплом защитил.

– А потом?

– А потом… потом оказалось, что мне уже далеко не тридцать, а сорок с хвостиком. И все уже не так, как раньше. И я решила, что привыкну жить одна.

Евстолия помолчала, вздохнула — не то от расстройства, не то из-за слишком туго зашнурованного корсета — и добавила:

– Не привыкла.

Ирина молчала, не в силах представить, что у Евстолии когда-то был любовник и ей было сорок лет. Как ей сейчас. А что тут скажешь? Раньше в таких случаях говорили — тихий ангел пролетел. Все смеялись, и беседа возобновлялась. Теперь про ангела как-то глупо…