Майкл Фрэнсис думает: твою же мать. Ифа думает, что эту же женщину с коляской она видела раньше, и не она ли училась на пару классов старше в школе? Белинда как-то там. Гриуэлл, кажется? А Моника не думает почти ничего. Весь ее мозг рушится в панике, в бесшумном непонимании. Она не понимает, как это случилось, как этому позволили свершиться. Хочет сказать кому-то или чему-то: нет, так нельзя, не сейчас, не после всего, что было, пожалуйста, нет.

Ифа берет все в свои руки. Она отступает назад, открывает дверь ближайшего магазина, вталкивает туда Монику и захлопывает дверь. Внезапно они втроем стоят за витриной цветочного магазина и смотрят на улицу. С этих пор запах компоста, смешанный с жасминовым цветом, всегда будет напоминать Монике, как она смотрела на своего первого мужа, проходившего в футе от нее, не подозревавшего, что она там, и рука его обхватывала за плечи другую женщину, и в темно-синей коляске лежала завернутая в одеяло личинка, и коляску они катили перед собой, как приз. Моника укрывается за букетом гвоздик, она не может отвести от него глаз, пока в окне снова не становится пусто, пока эти трое не скрылись из виду.

– Что ж, – резко выдыхает Майкл Фрэнсис, – едва увернулись.

– Я не знала, что он снова женился, – бормочет Ифа, встав на цыпочки, чтобы в последний раз на него посмотреть.

Моника закрывает глаза. Высвобождает локоть из захвата Ифы, потому что сестра все еще цепляется за него, словно боясь, что Моника может споткнуться, словно забыла все, что случилось.

– Неужели? – бросает Моника. – Я всегда думала, что вы с ним так близки.

Гретта бродит по дому. Надо бы заняться уборкой. Тарелки, чайные чашки, салфетки, крошки – по всей гостиной. Надо их собрать и составить в мойку. Нужно поправить подушки, задернуть шторы в гостиной, чтобы солнце не светило на гарнитур. Она сохранила воду для мытья из-под посуды от завтрака, воду она зря лить не станет, никогда.

Нужно бы всем этим заняться. Но пока она просто ходит по дому, минуя дверные проемы, комнаты и коридоры, проводит рукой по полированной поверхности перил, кладет ладонь на спинки стульев, щупает бахрому на шторах, касается приподнявшихся сухих краешков обоев.

Нечасто в доме бывает так пусто. С тех пор как Роберт вышел на пенсию, дом редко оказывается в ее полном распоряжении: он вечно здесь, трясет газетой в кресле или таскается за ней из комнаты в комнату. Ей нравится такая пустота – знаки присутствия людей, их брошенные вещи, оставленные как уверение в том, что хозяева вернутся. Жакет Моники на вешалке, ключи от машины Майкла Фрэнсиса на столике в прихожей, шарф Ифы, свисающий с крючка.

Ей непривычно быть одной, она выросла на ферме, с шестью братьями и сестрами, родителями, бабушкой и дедом, тетей и дядей или двумя – и все под одной крышей. Она не помнит, чтобы в том доме когда-нибудь было пусто.

Этот дом, конечно, прошел несколько стадий, думает Гретта, заходя в выходящую во двор комнату на втором этаже – комнату девочек, как она все еще ее воспринимает. Она расправляет одеяло на постели Ифы, взбивает подушку Моники. Моника останется ночевать? Сложно сказать, еще сложнее спросить, потому что Моника никогда ни на что не дает прямого ответа. Ладно, потом придумает, как быть. Когда они последний раз спали тут обе? В ночь перед свадьбой Моники, наверное, Ифе тогда было всего восемь, столько же, сколько сейчас Хьюи. Она впервые задумывается о том, трудно ли Ифе было спать здесь потом одной, скучала ли она ночами по сестре.

Если Гретта закроет глаза, то увидит комнату такой, какой она была в те дни: стены вокруг кровати Моники увешаны фотографиями кинозвезд, свадебных платьев, а у постели Ифы – украшены нечитаемыми списками и рисунками, на которых волки, лисы и лестницы, уходящие в никуда.

Для Гретты дом полон призраков. Если быстро выглянуть в сад, увидишь грудную клетку старой деревянной детской лесенки, с которой Майкл Фрэнсис упал, сломав передний зуб. Она могла бы спуститься в прихожую и увидеть на крючках школьные ранцы, спортивные сумки, снаряжение Майкла Фрэнсиса для регби. Могла бы повернуть за угол и обнаружить сына, лежащего на животе на лестничной площадке, за чтением комикса, или малышку Ифу, карабкающуюся по ступенькам, твердо решившую воссоединиться с братом и сестрой, или Монику, впервые пытающуюся пожарить яичницу. Для Гретты в воздухе по-прежнему звенят их крики, ссоры, победы и мелкие огорчения. Она не может поверить, что та жизнь кончилась. Для нее все это произошло, происходит сейчас и будет происходить вечно. Сами кирпичи, известка и штукатурка дома насыщены жизнью троих ее детей. Она не верит, что они покинули дом. И что вернулись.

Что до Роберта – тут Гретта не может начать думать. Его отсутствие за пределами ее понимания. Она так привыкла, что он здесь, рядом, что не может вполне принять его исчезновение. Она ловит себя на том, что почти готова с ним заговорить: этим утром она сняла с полки две чашки. Они столько лет были вместе, что уже не похожи на двоих, они – одно странное четырехногое существо. Для нее их брак во многом держится на разговорах: она любит болтать, он любит слушать. Без него ей не к кому обратиться, некому высказать свои наблюдения и вечные замечания по поводу жизни в целом. Ее ум в последние дни переполняет всякое вроде «видела сегодня у мясника очень странного ребенка», «ты видел, на станции метро новый кассир», «помнишь ту парикмахерскую, куда ходила Брайди». От всего этого, невысказанного и невыслушанного, у нее болят виски.

В спальне она встает перед стулом с его стороны кровати. Со спинки свисает твидовый пиджак, в котором по такой погоде слишком жарко. Она щупает воротник, теплый от солнца, потом проводит пальцами по скользкой подкладке до кармана. Пара монет, канцелярская скрепка, корешок билета на метро. Больше ничего. Такое в вещах мужа может найти кто угодно.

– Поставьте себя на его место, – сказал полицейский, – и спросите себя, куда он мог отправиться? Нужно думать изнутри его головы, – и постучал по темени, словно хотел показать, где бывает голова.

Но правда в том, что, несмотря на тридцать с лишним лет, прожитых вместе, несмотря на то что они каждое мгновение бодрствования проводили вместе, Гретта может поставить себя на место Роберта с тем же успехом, что и на место английской королевы. Он от нее зависим, всю жизнь привязан к ней, но она все равно не имеет понятия, что происходит за этими очками, что за мысли варятся под густыми седеющими волосами.

Когда они только познакомились, она сказала девочкам на работе, что он тихий, серьезный и не болтает. «Вот таких-то и надо опасаться», – сказала девочка из Керри. Гретта рассмеялась: она была уверена, что он станет не таким замкнутым по ходу дела, потому что так оно и бывает обычно. Люди друг к другу привыкают, делаются не такими застенчивыми, открываются, люди вылезают из ракушек.

Она с другими девушками работала в хостеле, в чайной в Илингтоне, в кафе-ресторане «Ангел», такое славное название. Увидела объявление, когда опустилась на колени на кухне фермы, чтобы набить газетой промокшие ботинки. «Кафе-ресторан «Ангел» в Лондоне приглашает работников. Предоставляется жилье, почасовая ставка и пансион. Обращаться письмом». Она прочитала заметку вслух матери. «Послушай, мама. Кафе-ресторан «Ангел». Как будто, – сказала она, – небесные создания спустятся с высоты на чашку чая». Мать ничего не ответила, просто захлопнула со щелчком дверцу печи и вытерла руки о фартук. Она не хотела, чтобы Гретта уезжала. Но Гретта уехала, сказав матери, что ее не будет всего пару месяцев, пока не подкопит немножко, только до Рождества, только до Пасхи или, может, до лета. Но потом, как-то в свободный вечер она пошла с одной из коллег в кино, и мужчина, стоявший перед ними в очереди, обернулся, приподнял шляпу и спросил, не ирландский ли у нее акцент? А она спросила: а вам-то что? Он сказал, что его мать из Ирландии, что он там родился, но переехал в Англию еще мальчишкой, поменял имя с Ронана на Роберта, чтобы вписаться, и она сказала: ну надо же.