Все началось с очередного заседания в большом зале — мне подумалось, что глупо собираться впятером в таком огромном, да к тому же еще и холодном помещении, но для Бальдура, наверное, держать совет именно тут было привычнее. Итак, мы с Эстульфом, Элисия и Бальдур вошли в большой зал. К нам присоединился викарий, тихий, как тень, — он присутствовал на заседании, но ничего не говорил.

Вначале мы говорили об устранении последствий наводнения, и Эстульф в связи с этим упомянул, что он планирует осушить болото и так получить новую пахотную землю и в то же время улучшить здоровье крестьян. Бальдур — как мило с его стороны! — был не против того, чтобы наши крестьяне жили немножко дольше и могли собирать больше урожая, но сама идея ему не особо понравилась. Эта тема его не интересовала, он с равнодушным видом сидел за столом, пока речь не зашла о деньгах, которые потребуются на осушение болота. Эстульф заявил, что у нас недостаточно денег для того, чтобы воплотить план по осушению болота в жизнь, а занимать такую сумму он не хочет, поэтому придется вдвое сократить число наемников. И тут, будто кто-то задействовал невидимый рычаг, превращающий неподвижную деревянную конструкцию в работающую катапульту, Бальдур швырнул в лицо Эстульфу решительное «Нет!».

— Этому не бывать! Нам нужны наши наемники! Это наша защита!

— От кого?

— От наших врагов. От венгров, например. Они в любой момент могут напасть на Швабию и уже не раз делали это.

— Возможно, нам следует пойти с ними на переговоры.

Бальдур скривился так, будто увидел в своем супе червяка.

— Переговоры! — выкрикнул он. — Я в жизни не вел переговоров!

— Наверное, именно поэтому я и не вижу тебя в роли посла мира, — спокойно, но с ироничной улыбкой на губах возразил Эстульф.

— Еще никто не пытался договориться с венграми! Мы были бы первыми и единственными.

— Ной был первым и единственным, кто построил корабль посреди холмов и равнин. А что случилось потом, всем известно. Если все будут ждать, пока кто-то что-то предпримет, ничего так и не случится. Кстати, я слышал, что новый король, его величество Конрад, очень хотел бы начать мирные переговоры с венграми, ему просто не хватает поддержки герцогов.

— С венграми нельзя договориться.

— Неужели у них нет ртов и ушей, они не умеют говорить?

— Они думают только о войнах и разрушениях.

— Если это и правда, то не одни они такие, как мне кажется.

— Ты и дальше можешь острить и умничать, но одного тебе не оспорить: это венгры первыми напали на нас.

— Если спрашивать, кто прав, кто виноват, вина затянет тебя в пучину войны. Я не собираюсь писать манускрипт об истории и причинах войн с язычниками на рубеже девятого и десятого столетий от Рождества Христова. Что я собираюсь сделать, так это расчистить новые пахотные земли, отделаться от засилья комаров, удвоить сборы урожая, таким образом обеспечить увеличение денежных поступлений и так заложить основы благосостояния, которое пойдет на пользу и замку, и крестьянам, и графству в целом, и герцогству, и королевству. И если цена за все это — отказ от войны, то я готов уплатить эту цену.

— Нет в этом чести.

— В том, что наши крестьяне страдают, тоже нет чести. Ты никогда не пробовал зимой спуститься в долину и посмотреть в глаза крестьянским детям?

— Я был в долине, ты уже забыл? Я строил дамбу.

— Мы с тобой работали плечом к плечу, и я благодарен тебе за помощь. Мы справились с наводнением. Теперь же я хочу, чтобы мы остановили голод.

— Тебя волнует голод, а меня волнует война с Венгрией. В мае я отправлюсь в поход, как и в прежние годы. В этом году мы разделаемся с этими язычниками.

— Это твое право, ты свободный человек. Как по мне, можешь дойти хоть до Иерусалима. Но не за счет моих денег. И не за счет моих людей.

— Это мои люди.

— Тогда и плати им сам. Вот только ты не можешь, потому что у тебя ничего нет. Значит, это мои люди, и я сокращаю состав наемного войска вдвое. Те, от чьих услуг как наемников я откажусь, могут либо пойти к другому дворянину, либо вернуться на поля в долине. Большинство из них выберут второй вариант, потому что они родом из здешних мест. Никто не захочет идти на войну, если дать ему возможность самостоятельно принимать это решение.

— Я захочу.

— Прошу прощения, я на мгновение позабыл, с кем я разговариваю. Вынужден исправить допущенную мною ошибку: почти никто не захочет идти на войну, если дать ему возможность самостоятельно принимать это решение.

— Люди, которые несут дозор на твоих крепостных стенах, на моей стороне, вот увидишь.

— Это прозвучало как угроза.

— О, теперь я прошу прощения. И я «вынужден исправить допущенную мною ошибку»: это не просто должно было прозвучать как угроза. Это и есть угроза!

— Значит, ты не оставляешь мне выбора. Я снимаю тебя с должности капитана стражи и лишаю тебя всех полномочий. Как член семьи, ты, конечно же, можешь остаться в замке, но ты больше не будешь получать оплату за свою службу. Разговор на этом считаю завершенным. Всего доброго, Бальдур.

После этой ссоры теперь уже ничего не будет как раньше. Бальдур остолбенел на мгновение, а потом в ярости развернулся на каблуках и вышел из зала. Хотя Эстульф и не обращался к Элисии, она решила принять его слова и на свой счет и тоже покинула комнату. Уходя, она смерила меня испепеляющим взглядом.

То, что произошло потом, не могли предвидеть ни я, ни Эстульф. Мы вообще не верили в то, что такое возможно. Бальдур принялся настраивать жителей замка против Эстульфа, называл его узурпатором, подозреваемым в совершении ужаснейшего преступления, защитником язычества. Бальдур хотел переманить всех на свою сторону. Он ходил и на стены, и на кухню, и в комнаты наемников. Я не удивлюсь, если он и в уборной говорил с солдатами, пока те справляли нужду. По сравнению с тем, сколько усилий он приложил, особых успехов добиться ему не удалось: только двенадцать из сорока наемников поддержали его, прислуга предпочла не вмешиваться в ссору господ. И все же настроение в замке испорчено, а моя дочь оказалась там, куда мне никак не пробиться, — за стеной непримиримой вражды. Не знаю, действительно ли она одобряет то, что делает Бальдур, но вот уже несколько дней я пытаюсь поговорить с Элисией, а она избегает меня, не пускает к себе на порог, словно жалкую нищенку. А я… мне не хватает решимости, чтобы стоять на своем. Я просто ухожу и даже не особенно огорчаюсь из-за того, что меня прогнали. Не знаю почему. Конечно, для этого есть причины, даже много причин.

Может быть, все дело в том, что я пытаюсь с пониманием относиться ко всему происходящему, пусть даже ситуация противоречит моим интересам. Со мной трудно спорить, на это еще тридцать лет назад жаловались мои сестры. Элисия презирает Эстульфа, мужчину, которого я люблю. Что ж, ну и пусть. Я же, в свою очередь, терпеть не могу Бальдура. У него есть все недостатки Агапета, но при этом ни одного из немногих достоинств, которыми обладал мой бывший муж. (Именно поэтому я верю Бальдуру, когда он говорит, что Агапет хотел сделать его своим официальным преемником. Мой супруг увидел в нем человека своего пошиба, который, впрочем, не мог с ним потягаться. Отцы тщеславны. Они всегда говорят, что их сыновья должны стать такими же, как они сами. И такие отцы верят в свои слова, но где-то в глубине души они надеются, что их отпрыски не проявят такую же силу. И уж конечно, их дети не должны быть сильнее. Вот кого Агапет увидел в Бальдуре.) Итак, я понимаю, почему Элисии так хочется видеть в Эстульфе чудовище. И ее желание стать графиней тоже вполне для меня понятно. Разве я не терпела ее причуды? Разве я не прощала ее странности в отношениях с отцом? Разве не принимала я почти как должное то, что Элисия… как бы мне это сказать… предпочитала жить в мире своего воображения, а не в реальном мире? Я не спорила с ней. Я не пыталась бороться за свою Элисию. «Ничего, — всегда думала я, — такое бывает. Когда-нибудь мы будем очень близки, станем любящими матерью и дочерью, этот день настанет». Но он так и не настал. И теперь этот день дальше от нас, чем когда-либо. Наверное, он вообще никогда не наступит. В каком-то смысле я тоже жила в мире воображаемого, и только сейчас я понимаю, что уже слишком поздно. И часть вины лежит и на моих плечах. Возможно, именно поэтому я боюсь говорить с Элисией, боюсь убеждать ее в том, что я не такой уж плохой человек, как она думает. Все дело в том, что я прекрасно понимаю ее чувства. И знаю, что в ее упреках есть и доля истины.