– Так что же все-таки произошло?

– Толком не знаю. Мне известно только, что администрация института заговорила вдруг о каких-то студентах, которые утверждали, точнее, намекали, будто Хильда им себя продавала. Грубая работа – вот что возмутило меня с самого начала. Могли бы придумать что-нибудь поинтереснее, чем выставлять ее проституткой… Что вы делаете?

Микаэль полез за мобильником и открыл Интернет.

– Здесь есть некая Хильда фон Кантерборг… с Рудгер Фухсгатан… это она?

– Не думаю, что в Стокгольме так много женщин с таким именем. А зачем она вам?

– Дело в том, что… – начал было Микаэль, но оборвал фразу на полуслове. – Это долгая история. Вы здорово помогли мне, Эллинор. То, что вы мне только что рассказали, очень ценно.

– Но теперь вам, похоже, пора идти? – предположила Эллинор.

– Все верно. У меня появилось одно срочное дело. Мне кажется, что…

На этот раз договорить ему помешал звонок Малин. Судя по голосу, она тоже была взволнована и просила Микаэля срочно приехать. Распрощавшись с Эллинор Юрт, Блумквист сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и уже с улицы позвонил Хильде фон Кантерборг.

Декабрь, полтора года назад

Что можно прощать, а чего нельзя? Лео и Карл часто беседовали на эту тему. Этот вопрос был важен для них обоих, но по-разному. В конце концов оба пришли к великодушному выводу, что простить можно практически все, даже намеренное унижение. Так Лео примирился с Иваром. Теперь он смотрел на Эгрена как на человека, который просто не может быть другим. Одни лишены музыкального слуха, другие застенчивы, а Ивар Эгрен злой. В этом его слабость, к которой Лео отныне относился со всей возможной снисходительностью.

И его великодушие не осталось незамеченным. Вскоре и Ивар стал к нему приветливее. Иногда похлопывал Лео по плечу, обращался за советом и мог даже как бы невзначай обронить комплимент. «А ты совсем не глуп, Лео…» – или что-то вроде того.

Но брак Эгрена с Мадлен Бард все изменил. Теперь и Лео был исполнен злобы, заглушить которую было не под силу никакой терапии. Ивар сам пробудил в нем зверя. И теперь жажда мести стучала в висках Лео и кружила голову самыми невероятными фантазиями. В них Ивар умирал от мучительного огнестрельного ранения, попадал в автокатастрофу, подвергался публичному осмеянию или заболевал смертельной болезнью с отвратительными высыпаниями на коже. Лео проделывал магические манипуляции с фотографиями Ивара и мысленно сбрасывал его с балкона. Он почти сошел с ума на этой почве. Но Ивар по-прежнему оставался жив-здоров. Разве стал немного бдительнее и, возможно, вынашивал встречные планы. Время шло, ситуация то улучшалась, то снова ухудшалась, пока наконец не наступил декабрь месяц.

Падал снег, и было необыкновенно холодно. Мать лежала при смерти. Лео навещал ее три раза в неделю. Он старался быть заботливым и внимательным сыном, но это получалось плохо. Болезнь ожесточила Вивеку. Под действием морфина она почти перестала следить за своими словами и как-то раз обозвала сына слабаком.

– Ты всегда разочаровывал меня, – сказала Вивека.

Лео не ответил, ибо привык оставлять без внимания подобные ее замечания. Теперь он мечтал лишь о том, чтобы как можно скорее вырваться из страны, и не встречался ни с кем, кроме Малин Фруде. У той, правда, были свои проблемы: развод с мужем и смена работы. Лео никогда не верил, что Малин его любит, но ему нравилось ее общество. Они все время поддерживали друг друга и много смеялись, притом что ненависть Лео никуда не девалась. Страх перед Иваром накатывал на него время от времени, и тогда Лео повсюду мерещились шпионы и наемные убийцы. Он ожидал от Эгрена чего угодно – на этот счет он больше не питал никаких иллюзий.

От себя Лео тоже ожидал чего угодно. Он боялся, что однажды набросится на Эгрена и сотворит с ним что-нибудь чудовищное. Или Ивар отделает его, подкараулив в темном переулке. Лео знал, что это не более чем паранойя, и всячески убеждал себя в этом. Но ничего не помогало. Он по-прежнему слышал несуществующие шаги за спиной, и каждый брошенный искоса взгляд внушал ему подозрения. Лео виделись подозрительные фигуры в подворотнях и темных подъездах, и, возвращаясь домой через парк «Хюмлегорден», он все время оглядывался по сторонам.

В пятницу пятнадцатого декабря снегопад усилился. Украшенный к Рождеству город так и переливался огнями. Лео ушел с работы раньше обычного. Дома переоделся в джинсы и свитер и поставил на рояль бутылку красного вина.

Рояль был марки «Бёзендорфер империал», с девяносто семью клавишами. Лео сам настраивал его каждый месяц. Устроившись на фортепианном стуле «Янсен» из черной кожи, Маннхеймер принялся сочинять новую композицию. Он исходил из дорического модального лада и делал почти насильственный акцент на шестом звуке в конце каждой фразы. Мелодия звучала меланхолично, почти зловеще. Лео с головой ушел в музыку, поэтому не обратил внимания на доносившиеся со стороны лестницы звуки. Это были шаги, которые он принял за порождение своего больного воображения и не в меру чувствительного слуха. Но потом Лео почудилось, будто кто-то аккомпанирует ему на гитаре. Лео насторожился. Конечно, благоразумней было бы для начала спросить в почтовую щель: «Кто там?», но вместо этого Лео просто открыл дверь. И то, что он увидел, на некоторое время лишило его ощущения реальности.

20 июня

Заключенные «Подразделения Б» только что закончили обед и покидали столовую. Некоторые ушли на занятия. Пара-тройка курили в прогулочном дворике. Другим захотелось посмотреть фильм – кажется, «Одиннадцать друзей Оушена». Остальные шныряли между залом и комнатой отдыха и что-то нашептывали в замочные скважины или полуприкрытые двери камер. На первый взгляд все шло как обычно, – но только на первый. Приглядевшись, можно было заметить, что охранников в подразделении значительно прибавилось. Кроме того, заключенных лишили возможности принимать визитеров и делать звонки. Наконец, поражала стоявшая в помещениях необыкновенная духота и жара.

Сам директор колонии Рикард Фагер лично прибыл в подразделение, чтобы сеять беспокойство среди подчиненных. Хотя они и без него были на взводе. Заключенные втайне ликовали. Воздух буквально вибрировал от невиданного чувства свободы. Страх и агрессия, однако, никуда не исчезли. Кое-кто из заключенных – такие, например, как Тина Грёнлунд – всерьез опасался нападения из-за угла или удара в спину. И все же это было радостное оживление, порожденное надеждой на лучшую жизнь. Питалось оно по большей части фантазиями и слухами; тем не менее заключенным было известно больше, чем полицейским и тюремной администрации. Все они знали, что это не Альвар, а Лисбет сокрушила Бенито челюсть и что теперь ее жизнь в опасности. Поговаривали, что сообщники Бенито уже убивают родственников Саландер, и месть их будет ужасной, тем более что, по слухам, лицо Бенито изуродовано на всю жизнь.

Поговаривали также, что состоятельные исламисты, как будто даже шейхи, назначили за голову Фарии Кази хорошую награду. Что Бенито переводят в другую тюрьму, как только она оправится, и вообще Флудбергу ждут большие перемены. Лучшее свидетельство тому – появление в отделении директора колонии. Заключенные ненавидели Рикарда Фагера. Большего презрения удостоились, пожалуй, лишь несколько женщин из корпуса С, отбывавших срок за убийство собственных детей. Но сейчас даже на Фагера смотрели с надеждой. Кто знает, может, с исчезновением Бенито жизнь и в самом деле станет более сносной?