— Помните! — неизвестно кому прокричал Олег и, вытянув руки вперед, пошел в огонь. Сделал шаг, второй — в грудь уперлось копье. Он перехватил его за древко и сделал еще один шаг…

Оторвалась и ушла от погони кочевников тройка всадников. Мчались по заснеженной земле белые от пены лошади, хрипели, запаленные скачкой, и уносили на себе все, что осталось от разоренного города.

Первым пал конь под сыном боярским Ивашкой, отроком десяти лет от роду. Выбрался Ивашка из-под лошади, скинул кольчужку и закричал своим товарищам. Подхватили его в седло на другого коня и тюк с книгами взяли. Да недолго ехали: еще одна лошадь пала, теперь под Кузькой — сыном бортника. Третий отрок, Вавила, без роду-племени, сам спешился. Привязали они кое-как вьючки к последней лошади и побрели лесом куда глаза глядят, Ивашка хромает — ногу ушиб. Идут — словом не обмолвятся, будто языки отнялись, только снег на ходу хватают — пить хочется.

До ночи блуждали они по черному лесу, пока на реку Проню не вышли. Переночевать бы надо, огонь развести, а нечем. Остановились, последний конь-то сразу на землю и лег, да, видно, заподпружился и издох. Прижались отроки к нему, и пока лошадиный бок теплый был — спали. Наутро Кузька раньше всех проснулся, берегом туда-сюда прошел и говорит:

— Недалече тут весца[37]есть. Мы с тятькой бортничали, так я видал.

Приладили отроки лямки к вьючкам, взвалили на плечи и пошагали. Вавиле меньше всех ношу дали, поскольку он сам — меньшой, восьми годов нету. Вышли они из лесу, а где весь была — лишь головни лежат, уж и снегом их припорошило. Пока кочевники держали Пронск в осаде, должно быть, все селения в округе пожгли. Народ ушел, разбрелся по лесам от супостата, а кого в полон угнали. Одна только курочка живая осталась, бродит по улице, снег разгребает и кормится. Поймали ее отроки, самим есть хочется, а шею рябенькой своротить никто не берется — жалко. Понесли с собой. Дорогой-то она возьми да яичко снеси. Вот радости было! Меньшой Вавилка ловчее всех оказался, схватил яйцо и с ним в кусты. Ивашка с Кузькой догнали его, отобрать хотели, а яйцо в руке у Вавилки хрупнуло и стекло на землю. Остановились дети, глядят, что наделали. Вавила не вытерпел и заплакал.

— Не плачь, — сказал Кузьма. — Пошли дальше, людей искать.

Чем дальше уходили они, тем гуще становился черный лес. Ни дорожки, ни тропинки. Бурелом один, деревья скрипят, воронье над головами носится, а то по сушинам сидит, сытое. Выбились из сил, присели отдохнуть. Вьюки-то тяжелы, лямки плечи нарезали.

— Давай их спрячем, — предложил Кузьма. — А найдем людей — вернемся.

— Князь не велел, — сказал Ивашка. — А ну как спросит, когда татар побьет и возвратится?

— А побьет ли? — усомнился Вавила, облизывая грязную ладошку — до сей поры яичком пахнет. — Он ведь сказывал, татар сила несметная.

— Побьет! — заявил Ивашка. — Соберет новую дружину и побьет.

— А ты грамоте учен? — спросил Кузька.

— Учен! — ответил боярский сын. — И чтению и письму учен.

Развязал Ивашка холстину, куда книги были увязаны, вынул харатьи, приставил палец к букве, а прочитать не может.

— Чудно писано! — сказал он. — Вроде и не по-нашему.

— Ага, врешь! — обрадовался Кузька. — Сказывал — учен! По-каковски тогда, коли не по-нашему?

— Верно, поганое это письмо, — заключил Ивашка.

— Из святой обители и поганое? — засмеялся Кузька. — Али ты от страху перед татарами и азбуку забыл?

Вавилка же сидит себе и ладошку нюхает — эх, сладкое яичко было! Рассердился боярский сын, выхватил другую книжицу и давай тянуть:

— И идоша князи 9 дьнов ис Ки-е-ва, и бысть весть по-лов-цам…

— Гляньте! — прошептал Вавила. — Лешак!

Встрепенулись отроки, прижались друг к другу. Неподалеку от них на пенечке — старичок с палочкой. Борода длинная, белая, на плече лежит, а личико маленькое — с ладошку. Едва лишь увидели лешего, как тот встал с пенечка и к беглецам подошел. Вавилку по голове погладил, Кузьку с Ивашкой за чуприны потрепал. Ивашка перекрестился и спрашивает:

— Кто ты? Леший?

— Видно, леший, коли в лесу живу, — печально сказал старичок. — Нынче леших по лесам — видимо-невидимо… А вы, книжники, куда же путь держите?

— От татарской неволи бежим, — промолвил Ивашка. — Из Пронска-города.

— А у меня яичко разбилось, — сказал Вавила и заплакал.

Обнял старец Вавилу, прикрыл его полой армяка.

— Из-за чего спор-то промеж вас вышел?

— Да вот, князь Олег с нами книги послал, а одна книга не читается, — сказал Ивашка. — А он смеется, сказывает, читать не умею.

Взял старичок харатьи, пошевелил губами, вроде читает. Вавилка успокоился и заскучал. Филина на дереве увидел — сидит тот и глазами лупает, на людей смотрит. Коршун в поднебесье кружит, и так высоко, что на крестик похож. Но мало-помалу прислушался Вавилка к словам старца, и что за чудо! Вдруг почуял отрок, как начал он расти, подниматься от земли все выше и выше. Глядь, а уж вровень с лесом! Руку протянул — филина за хвост потрепал. Да вот уж и филин внизу остался! Вровень с самыми высокими деревьями отрок стал, одним шагом реку перешагнул, одной рукой сосну из земли вырвал. А слова-то старца только силу еще набирают. Немного погодя чует Вавила — лес-то под ногами, ровно быльник в поле, а коршун уже возле груди кружит. Огляделся отрок-великан — земля кругом до Волги видна, а все еще ширится, ширится! Вот уж и облака в бровях Вавилиных путаются, смотреть мешают. Провел он рукой впереди себя, смел в сторону тучи — край моря увидел, горы, леса и Дикое поле.[38]Разом всю землю Русскую охватил.

Пожары на той земле горят, орда ровно смерч к новым городам и весям подкатывает. И услышал Вавила стон, и почуял Вавила, как жалость и боль охватывает сердце, будто снова последнее яичко в его ладони хрупнуло и утекло меж пальцев.

И наполнилось гневом сердце отрока…

Провожали и благословляли Анну так, словно за тридевять земель посылали.

Еще с вечера Марья Белоглазова бродни приготовила, рыбьим жиром их смазала, отмяла и котомку собрала с подорожником.

— Путь-то дальний, — приговаривала. — В людях хорошо быть, когда свое есть… Лесом пойдешь — не разувайся, тут змей полно, а как на дорогу выйдешь — и босиком можно. Только чтоб люди не видели, нехорошо это, босиком-то ходить…

Иван Зародов молча наблюдал за сборами и хмурился. Поговорить им с Анной не удавалось — Марья Егоровна ни на минуту не оставляла их, и Анна замечала, что Иван чем-то очень недоволен. «Так надо, Иван, — мысленно говорила она, убеждая заодно и себя. — С чего-то надо начинать…»