Когда я оторвался от чайника, то увидел, что он уже стоит в комнате прямо передо мной. Моя маленькая гостиная, окна которой выходили и на деревню, и на дом Сэма, и на его поля, внезапно показалась мне совсем крошечной. Айва, давно нуждавшаяся в подрезке, настойчиво застучала мне в окно, словно требуя, чтобы ее тоже впустили поучаствовать. Мне стало ужасно неловко от его взгляда, а он, казалось, и не собирался открывать рот.

— Э-э… здравствуйте, — поэтому произнес я. — Я — Хилари Уит.

— Естественно, — откликнулся он, томно протягивая унизанную кольцами руку, — а я — Эммануэль Порлок. Извините, если напугал вас. Дверь незаперта, вот я и вошел.

Я мог бы поклясться в том, что дверь была закрыта и заперта.

— Садитесь, пожалуйста.

Сложившись пополам, он опустился в мое лучшее кресло и с улыбкой огляделся.

— Э-э… я почему-то представлял вас маленьким и худым с длинными черными волосами, — сказал я.

Но тут выяснилось, что, оказывается, существует два поэта за миллион фунтов. Он благосклонно махнул рукой:

— Вы просто перепутали меня с одним сутенером по имени Мюррей Лохлен Младший, скверным писакой. Но он уже растворился — пустышка, в отличие от меня.

— Так что же это означает — поэт из поэтов за миллион фунтов? — поинтересовался я.

— Таким должен быть мой гонорар в звукозаписывающих фирмах, — ответил он.

— Понятно. — Я решил его удивить: — Но я иногда смотрю передачу, кажется, она называется "Музыкальное закулисье", где рассказывают истории разных групп. И там часто говорят о том, какие огромные расходы несут звукозаписывающие компании, так что в действительности миллион фунтов может запросто превратиться в двадцать пенсов в кармане поэта.

— Хилари, друг мой, вы абсолютно правы. Это клеймо не более чем газетная дребедень. Мы оба знаем, что с помощью поэзии невозможно разбогатеть. Да и занимаемся мы ею не ради этого. Это — потребность, необходимость, непреодолимая страсть. А деньги здесь ни при чем.

На сосновом столе, выдвинутом в центр гостиной, я разложил арманданский фруктовый торт, вишневый пирог, оладьи, раджиф альсинию, мухалабию, поставил айвовый компот, пирожки с сыром и тосты, хлеб белый и черный, клубничное варенье, яблочный джем, чай и кофе.

— Угощайтесь, — сказал я.

— Спасибо.

Он склонился, взял тарелку и нагрузил на нее шесть или семь пирожков.

В течение некоторого времени мы беседовали о моих стихах. Он сообщил мне, что ему очень нравятся "Центр Ковентри" и "Больница для псевдобольных", более критически он отозвался о стихотворении "Папа не хочет покупать мне May May" и заявил о своем решительном неприятии "Рифленой иронии".

А затем он перешел к цели своего визита и попытался убедить меня покончить с отшельничеством. Я чувствовал себя Арнольдом Шварценеггером из фильма "Командос", в котором ЦРУ пытается вытащить его из лесной хижины, где он зарабатывает себе на жизнь рубкой леса, и заставить вернуться в отдел по борьбе с терроризмом.

— Мы могли бы вместе совершать гастрольные поездки — повсюду масса культурных центров, где проводятся вечера поэзии. И деньги платят неплохие, так что мы могли бы еще и заработать, — сказал он. — Можно было бы назвать это "Две эпохи поэзии" или что-нибудь в этом роде.

— Все это так неожиданно… — ответил я.

Он продолжил, вероятно сочтя мой ужас тактическим маневром.

— К тому же семьдесят процентов поэзии раскупается женщинами, так? Они любят всю эту эмоциональность, красоту и проникновения в разные человеческие состояния, на которые вы способны. И многие из них, приходя на поэтические чтения, горят желанием приникнуть к этому источнику красоты…

Я еще раз попытался вежливо уклониться, но он вдруг оборвал эту тему столь же внезапно, как и начал ее. Вместо этого он принялся подробно рассказывать о своей жизни в большом доме с террасами в Давентри.

Он относился к тому роду людей, которые упоминают имена своих знакомых, не объясняя, кто они такие. Он, например, говорил: "Бев считает, что мне нужна лошадь", или: "Как-то вечером Мартика приготовила нам нази-горенг…", или: "Лулу по четвергам изучает язык урду". Эти трое, Бев, Мартика и Лулу, фигурировали в качестве неотъемлемых частей его домашней жизни, пока у меня не забрезжила догадка о том, что Бев и Мартика — женщины, а Лулу, — дочь одной из них, чьим отцом является Эммануэль. Кроме того, я понял, что он живет с обеими в том смысле, в каком это могло бы быть рекомендовано каким-нибудь левацким муниципальным советом: "Лулу живет с Бев, Мартикой и Эммануэлем. Бев спит с Мартикой, Эммануэль спит с Бев, Мартика спит с Эммануэлем".

Когда я был знаменит, подобные вещи хотя и практиковались в богеме, но всегда довольно быстро заканчивались алкоголизмом, ненавистью и самоубийствами. Однако этот союз, судя по тому, что он рассказывал, был довольно счастливым.

— Не хочу выглядеть навязчивым, — сказал я, — но я правильно понял, что вы живете с обеими этими женщинами?

— Да, Хилари, я живу с Бев и Мартикой. И занимаюсь сексом с Бев и Мартикой.

— Как же это у вас получается? — непроизвольно вырвалось у меня — я и рта-то не успел раскрыть. К счастью, он горел желанием объяснить мне это.

— Ну, я занимаюсь этим с каждой по очереди, и они занимаются этим друг с другом, правда, мы редко это делаем втроем, потому что тогда приходится тратить слишком много времени на то, чтобы устроиться, — прямо как с муляжами в медицинском училище. Наша дочь Лулу спокойно относится к этому, наших родителей это тоже не тревожит, за исключением отца Мартики и тети Бев, которых мы подозреваем в том, что они обстреляли наш дом.

— Должен признаться, что даже по сегодняшним нравам мне это представляется исключительно странным союзом.

— Напрасно, Хилари, напрасно. Меня это очень огорчает. На свете существует масса разных способов жить, кроме тех, что санкционированы нашим обществом. Возьми, например, все эти супружеские пары, которые живут здесь повсюду… — Он махнул рукой, словно все они находились в моей гостиной. — …Все такие чистенькие и подогнанные друг к другу, как пара свиных отбивных на полке холодильника. А предположим, кому-то из них захочется перемен, чего-нибудь новенького, но они не могут себе это позволить. И тогда им приходится врать, изворачиваться и метаться как крысам, если они не хотят, чтобы вся их жизнь рухнула. А потом все эти пересуды, которые начинаются, когда кто-то кого-то бросает. Почему-то, если вдруг человек начинает испытывать страсть к креветкам тикка масала, никто о нем дурного слова не говорит. Никто не начинает сплетничать: "А вы слышали про Тоби? Этот подлец пристрастился к креветкам тикка масала. Приятель Полины видел, как он ел алу гоби с рисом, да еще и бхайю заказывал. Бессовестный негодяй!" Однако если есть креветок тикка масала каждый день, то это рано или поздно надоест.

Он наклонился вперед и положил себе еще одну тартинку и пирожок с сыром.