Далее следует сцена в очереди блатных за тою же кашей. Главная несправедливость, по автору, в том, что блатные имеют доступ к тому же окошку, а то, что сам автор из двадцати этих злополучных каш, по крайней мере девятнадцать вырвал из таких же, как и у него, голодных ртов, ему даже в голову не приходит. Он — это другая статья. Он же — единственный и неповторимый. Или сие тоже свойство исключительно русского человека? Может быть. Но скорее — русского интеллигента. Впрочем, западного в не меньшей мере.

Слепая ненависть иногда настолько заполняет автора, что он забывает даже об элементарной логике. Вот вам пример из «Первой смерти»? где приисковый следователь Штеменко убивает из ревности секретаршу начальника лагеря Анну Павловну:

«Штеменко осудили на десять лет за убийство из ревности. Наказание было минимальным. Судили его на нашем же прииске и после приговора куда-то увезли. Бывших лагерных начальников в таких случаях содержат где-то особо — никто никогда не встречал их в обыкновенных лагерях».

И неважно, что по этой статье (уж здесь-то любой лагерник — заправский юрист) десять лет не минимальное, а максимальное наказание, минимальное — три года, и еще менее важно, что в предыдущих рассказах сам автор среди своих солагерников по бригаде называет помощника Вышинского, первого секретаря одного из горкомов и начальника Горьковского отдела НКВД. Но те уже свои, с теми он уже свыкся, а этот гад, мерзавец, негодяй и хотя всего лишь маленький приисковый опер, его, конечно же, вместо лагеря — на курорт.

К слову и о лагерной любви. Если у всех окружающих это лишь проявление животных инстинктов, похоти, плотского озверения, то встреча самого автора с женщиной в лагере — это глубокое чувство, полное чистоты, лиризма, возвышенности. Конечно же, разве его можно сравнивать с каким-нибудь вонючим вохровцем или уркой, еще чего захотели, ведь он же Блока наизусть. И даже более того — Мандельштама.

Я абсолютно уверен, к примеру, что Шаламов искренне возмутился бы, если бы ему заметили, что убийство из ревности (неважно кем и кого!) тоже свидетельство, если не любви, то по меньшей мере серьезной привязанности.

Да вы что, да ни в коем случае, разве это люди, человек здесь только я — я один — бесценный и неповторимый.

Но если для атеиста Шаламова это в известной мере оправдано осознанием своей конечности на земле, то в гениальном «Архипелаге» у христианина Солженицына такой же манихеистский, черно-белый подход к окружающим по-настоящему ужасает. Если «вохровец» или «блатной» для него заранее не человек, то о каком христианстве здесь вообще может идти речь? Тяжкий грех — клеймить ближнего только по признаку его социального положения в обществе, а не относиться к нему как к отдельно созданному и посланному в мир Богом существу. С того самого, что и автор, кстати сказать, начинали и большевики.

Но разве пробьешься с этим к нашему современному интеллигенту: он не такой, как все, он особенный, ему все можно и все дозволено.

Дозволено призывать международных коллег к писательской солидарности (когда дело касается лично его) и в то же время пальцем не пошевелить в защиту своего собрата.

Дозволено настаивать на самоограничении и жить в фешенебельной усадьбе с пропускным устройством на воротах. (К слову сказать, я за то, чтобы люди, в том числе и писатели, жили по средствам, поэтому не вижу в этом ничего худого, лишь бы такой писатель других к самоограничению не призывал.)

Дозволено выступать с проектами переустройства России, только без его личного участия: вы, ребята, давайте, а я со стороны посмотрю, что у вас получится.

По-моему, очень точно определил Юрий Олеша перманентное состояние русского интеллигента, назвав свою повесть о нем «Зависть». Зависть лютая, всеразъедающая зависть во все времена распирала и продолжает распирать его страждущую душу. Да, он получает ордена и госпремии, да, у него есть казенная дача, порою и две, да, у него есть квартира, Да, он ездит в привилегированные Дома творчества, да, ему доставляют на дом продуктовые заказы. Но ему положено, он заслужил, с ним все в порядке, потому что он единственный и избранный самим Провидением, он уникальный и неповторимый. Другое дело эти, которые наверху, всяческие Горбачевы, язовы, крючковы, полозковы (в прошлом ими были для него романовы, Юсуповы, терещенки, рябушинские и т. д.) и прочие им подобные. За что, за какие такие заслуги у них и дачи дороже, и квартиры попросторнее, и продуктовые заказы роскошней? Нет, этого его многомерная душа вынести спокойно не может. К тому же еще и обманутый народ, за который он всегда готов голову положить на плаху. Разумеется, если это ничем голове, кроме легкой мигрени, не грозит.

И попробуй, посоветуй ему разместить, к примеру, на его даче две-три бездомные семьи или поделиться с ними комнатой в своей квартире, он посмотрит на вас, как на зачумленного: еще бы, разве его можно сравнивать с сосущими из того же народа кровь номенклатурщиками! Его не замай, ибо он творец духовных, непреходящих ценностей и ему необходимо для этого соответствующие условия, а еще предпочтительнее не соответствующие, а лучшие, чем у других, простых смертных.

Но заметьте, как только им удается оказаться у власти, они становятся еще беспощадней и корыстнее своих предшественников. Возьмите хотя бы для примера вчерашнего правозащитника, интеллектуала, знатока языков и литературы Звиада Гамсахурдиа, установившего в своей родной Грузии режим откровенно фашистской диктатуры.

Конечно же, как в семье не без уродов, так и среди наших высоколобых не без исключения. В качестве таковых я мог бы назвать здесь, к примеру, Андрея Сахарова, Иосифа Бродского или Юлия Даниэля и еще нескольких. Но, к сожалению, не они определяют лицо своей социальной среды в целом. Увы!

Вот так мы и живем, так и живем. Потому что мы особенные, не такие, как все, у нас не о ближнем, а обо всем человечестве голова болит. Откровенно говоря, лучше было бы, если б не болела. Человечество, уверяю вас, уж как-нибудь обошлось бы.

И какой облегчающей отдушиной выглядит на этом фоне второй том «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург! С каким подлинно христианским состраданием вглядывается она в каждого, с кем сводит ее лагерная судьба: в надзирателя, следователя, проститутку, начальника лагеря, блатного и вольнонаемного. Для нее они прежде всего люди, падшие ангелы, а не социальные или политические монстры. Мало того, в собственных несчастьях она обвиняет в первую очередь не их, не систему, не общество, а саму себя. И эта возвышающая душу переоценка собственной судьбы делает эту книгу подлинно христианским свидетельством эпохи.

С той же душевной и духовной благодарностью читал я совсем недавно и лагерные воспоминания Ефросиньи Керсновской, опубликованные в прошлом году в «Знамени».

В сибирскую пору своей биографии мне и самому пришлось пережить нечто похожее. Дорогой ценой, помнится, дался мне тогда мой весенний переход от базы у Хантайского порога до первого ненецкого поселения на енисейском берегу. Но, честно говоря, в сравнении с ее одиссеей мои недолгие плутания по тайге выглядят сегодня увеселительной прогулкой по туристической трассе. Сколько же все-таки в состоянии вынести человек, движимый неистребимой волей к жизни и верой в собственную правоту! Причем не только вынести, но и не потерять при этом образа и подобия Божьего.