— И ты пошла? — наконец не выдержал Снегов.

— Я отказывалась. — Мотнула головой Монетка. — Сказала, что русские мне не поверят. Что они теперь никому не верят. И что из этого ничего не получится. Но второй, его Асламбек зовут, сказал, что они сделают так, что бы вы поверили. И что у него нет времени меня уговаривать. Мол, если хочешь спасти сына — то соглашайся, а нет — уматывай. Он собрался уходить. И я согласилась. Я хотела только одного — спасти Юру…

Ваха вызвал какого-то боевика и они с ним долго что-то обсуждали у карты. Потом он подозвал меня и сказал, что моё первое задание это пойти с этим боевиком к линии фронта и хорошенько запомнить, где он поставит мины. Потом боевик выведет меня к вам и я должна показать вам где их поставили. Ваха сказал, что это поможет мне войти к вам в доверие. И я пошла…

Сначала вот он… — Монетка кивнула на меня —…не поверил. Но потом пошёл с солдатами проверять. Мины нашли. И ночью я вернулась к Вахе. Рассказала, что всё сделала. Они приказали показать на карте где ваш штаб. В каком дворе я с вами разговаривала. Я показала. Просила его устроить свидание с сыном. Но Асламбек сказал, что это не возможно. В тюрьму чужих не пускают, но он ему от моего имени отнесёт печенье. И что скоро всё кончится. Юру выпустят. Приказал прийти утром.

Утром они меня ждали втроём. Ваха, Асламбек и тот, третий. Сказали, что теперь всё зависит только от меня. Если сделаю сегодня дело — к вечеру сын будет дома, что денег дадут, и помогут из Грозного уехать куда захочу. Потом подвели меня к карте и показали место, куда я должна была вывести ваших. Рассказали, как вас туда заманить. Про мост, про то, что чечены отходят. Я как в тумане была. Ничего не чувствовала. Одна только мысль сидела в голове — Юра, Юрочка…

А дальше вы лучше меня знаете… — Монетка опять замолчала.

— Что мы знаем? — переспросил Снегов. — Давай рассказывай всё до конца.

— А что рассказывать? — горестно вздохнула Монетка. — Будто не помните? Пришла к вам. Рассказала. Вы меня оставили с вашим солдатом, а сами ушли. Я думала, что вы поверили и пойдёте со мной. И солдат ваш так же говорил. Хвалил меня. Но вы пошли сами. Я как стрельбу утром услышала — всё сразу поняла. Еле вырвалась. Добралась до штаба Вахи. Он вышел злой как чёрт. Сбил меня с ног. Избил ногами. Кричал, что я ничего не сделала, что ночью русские прошли к ним в тыл и погибли его люди. Что погиб тот третий чечен, который мины ставил. Называл меня грязно. Я в ногах у него валялась, клялась, что всё сделала, как он приказал. Просто мне не поверили. Что сегодня ещё раз пойду, только уже к другим. Он меня не слушал. Хотел пристрелить. Пистолет достал. Но тут из дома вышел второй, с рыжей бородой — Асламбек, и остановил его. Они даже поругались между собой. Ваха кричал, что меня надо прикончить, но второй говорил, что нужно продолжать пробовать. В конце концов Ваха плюнул на меня и ушёл, а второй приказал встать и идти за ним. Он привёл меня в свой кабинет. Дал чаю. Я только одно спросила — жив ли Юрик? Рыжебородый сказал, что жив. И что он как мужчина, своё слово держит. Но терпение его заканчивается. К тому же фронт всё ближе и когда он подойдёт к тюрьме всех заключённых расстреляют. И это будет со дня на день. Времени, мол, мало осталось. Я просто с ума сошла. Плакала, умоляла. Он сказал мне прийти утром. Я домой не пошла. Всю ночь просидела в каком-то разбитом подвале у их штаба. Всё боялась, что арестованных ночью погонят на расстрел. С шести утра под его окнами стояла. Часов в восемь, меня привели к нему. Он был ужасно злой. Ночью ваши через Сунжу переправились и у чеченов был переполох. Асламбек сказал, что это мой последний шанс. Что он на свой страх и риск выставит своих людей. Но если я до часу дня не приведу русских на улицу, где они будут сидеть, то о сыне могу забыть навсегда.

Я не помню, как добралась до позиций где сидели ваши. Помню только командира ихнего молоденького. Я ему рассказала, что знаю где здесь рядом у чеченов большой склад с оружием и где они пленных держат. Он сразу поверил. Я сказала, что провожу, но он разрешил мне идти с ними только до начала улицы, где их ждали. Там он отправил меня домой. Сказал, что мне нельзя рисковать…

Я бросилась к Асламбеку. По дороге услышала стрельбу со Спокойной…

Пришла к их штабу. Привели меня к Асламбеку. Тот сидел довольный. По рации, которая стояла на столе, ему всё время докладывали о том, как бьют русских. Я начала просить за сына, но он только отмахнулся, мол, не до того. Потом, когда всё закончится…

Только под вечер бой закончился. Вернулись боевики. Принесли много оружия и документы убитых. Их высыпали перед ним на столе. Он начал их смотреть. А одна солдатская книжка словно сама ко мне под самые руки вспорхнула… — тут голос Монетки опять задрожал, но она силой сжала кулаки и, справившись с подкатившим к горлу комом, продолжила. — Я взяла книжечку. Открыла. И всё перед глазами закружилось. Думала прямо там в обморок упаду. На фотографии-то Игорёк мой. В матросской форме. Пытаюсь прочесть. Не могу — буквы прыгают, слова не складываются… — по щекам Монетки густо побежали слёзы, но она словно бы и не замечала их:

— Как я удержалась тогда — не знаю. Знала только, что должна молчать. Что если скажу хоть слово, выдам себя — точно убьют Юрочку. Чечены пощады не знают. Они не простят, что его брат против них воевал. Даже если погиб всё равно не простят. Одна мысль билась в голове — хоть Юрочку спасти…

Сколько сидела — не помню. Всё вокруг как в тумане. Перед глазами кружится. В ушах шум. Наконец собралась силами, говорю: «Асламбек, я своё дело сделала. Сдержи и ты своё слово — верни сына!» Он посмотрел на меня, потом встал из-за стола, говорит: «Хорошо! Пойдём!» Вывел меня во двор ихнего штаба. Прошли в угол двора, там вход в бывшее школьное бомбоубежище. Я ещё школьницей была, нас учили там от атомной бомбы прятаться. Подвёл к нему. Дверь стальную открыл — иди, говорит, ищи! Я ещё удивилась, почему никто тюрьму не охраняет. Зашла. Прошла в убежище. Видно там у них помещение для допросов было. Лампочка одна под потолком горит. Тусклая. Почти ничего не видно. И дух тяжёлый такой. Столы стоят. Тряпки всякие. К стенам какие-то цепи приварены. И пусто. Никого. Я звать начала. Никто не отзывается. Потом вспомнила, что там ещё несколько помещений было. Умывальник, медпункт. Пошла по коридору. И за первой же дверью я Юру и нашла. Их пятеро в камере было. Четверо взрослых мужиков и он. Он с самого края лежал. Я его по свитеру красному узнала. Сразу поняла — мёртвый он. Как вытащила его из этого убежища — не помню. Помню, что только всё старалась осторожнее по лестнице тащить, что бы ноги не сильно по ступенькам бились. Окоченел он уже давно. А на свету вижу — и пятнами серыми пошёл. Давно убили они его. Наверное, ещё в первую ночь. Застрелили в голову…

Склонилась над ним. Глажу по лицу. А сволочь эта рыжебородая рядом стоит. Я ему говорю: «Как же так? Ты же обещал. Слово мужское мне давал?» А он мне в ответ так спокойненько: «С вами, русскими, никакие слова не действуют. Вы все собаки! И с вами как собаками надо обращаться…»

Бросилась я на него. Одного хотела — до глотки его добраться. Зубами вцепиться, порвать и сдохнуть там же. Да он, гад, видно почувствовал это. Или специально меня доводил. Отскочил в сторону и сапогом меня. А ту ещё чечены подскочили.