— Мне очень жаль, — помимо воли пробормотала Мэри.

— Я стал умолять ее через дверь, а в камине все сильнее трещал огонь. Но это были только цветочки. Самое главное впереди. Она принялась читать отрывки вслух. Самые слабые куски, искаженным голосом, как будто бы моим… но совершенно безумным. Так продолжалось целый час. Представьте: «А теперь мы переходим ко второй сцене второго действия, когда Билли говорит…» — и она декламирует какие-то фразы этим нечеловеческим голосом. Из-под двери шел дым, даже вылетал пепел. И так целый час. Потом она меня впустила. Пьесы уже не было, камин — переполнен золой. Это был просто ад кромешный. Почти ничего не видно. А она тыкала в меня пальцем и мерзко хихикала.

— Мне очень жаль, — повторила Мэри. И тут же велела себе сосредоточиться, чтобы больше этих слов не говорить.

— Это еще не все. Потом была дикая драка, настоящий кулачный бой. То был первый и последний раз, когда я бил женщину. Она, между прочим, отлично держала удар и отвечала очень даже неплохо. Это тоже продолжалось около часа. А когда у нас уже не оставалось сил драться, когда я лежал там, стонал и плакал, она мне и заявила: я пьесу твою не жгла. Рукопись лежала в другой комнате, а она сжигала чистые листы. В жизни не чувствовал себя таким счастливым! Мы напились и легли в постель, а потом нагишом бегали по всему дому. Бог ты мой! Потрясающая девушка, совершенно небывалая. Вот она, настоящая жизнь, думал я. Но я ошибался. Это не жизнь, а как раз нечто обратное. Очень скоро до меня кое-что дошло. Она, должно быть, читала пьесу наизусть. И должно быть, терпеть ее не могла. Только представьте! Через неделю я сам ее сжег. Тогда мы и расстались. Потом еще около года я думал, что стану педиком. После нее видишь всех женщин насквозь. Кажется, что видишь. Хотя это, конечно, не так, — добавил он и внимательно посмотрел на Мэри.

— Так это, получается, самое худшее из того, что сделала Эми?

— Со мной — да. Учтите, когда это было. Еще до всех ее настоящих выкрутасов и смертельных номеров. Это еще были детские забавы. Ей было всего девятнадцать. А, Кэрол. Да нет, пусть войдет.

Мэри встала. Она без особого удивления отметила, что с ее ногами что-то случилось: они онемели, и в них, особенно в икрах, так и бегали иголочки, — как будто это были уже и не ноги вовсе, а жалкая пародия.

— Меня ничуть не удивило то, что с ней произошло, — обыденным голосом добавил он, — Думаю, к тому времени и ей самой такой оборот представлялся совершенно естественным. Спасибо, — обратился он уже к Кэрол и поднялся.

Мэри обернулась. К столу подошла Кэрол, осторожно протягивая Майклу стопку розовых листков. Позади нее в дверях маячила фигура рослого молодого человека.

— А, та самая утка об Эритрее, да? — сказал Майкл, — В жизни не догадаешься, что эти шутнички на сей раз удумали. Привет, Джейми, — добавил он, уже приступая к чтению.

— Привет, — отозвался Джейми. — Слушай, Майк…

— Ну что ж, Мэри, всего хорошего, — перебил его Майкл, отрываясь от бумаг и пожимая ей руку. — Очень рад был с вами пообщаться.

Он перевел взгляд на розовые листки и, уже не поднимая глаз, произнес:

— Кэрол, ты мне тут понадобишься. Джейми, будешь так добр проводить Мэри?

* * *

Перед тем как продолжить, давайте-ка сначала проясним две весьма существенные неточности в душещипательном рассказе Майкла — две очень красноречивые ошибки, которые, вероятно, явились результатом слабой памяти, amour-propre[22] или простого недоверия.

Вот первая неточность. Майкл сказал: «Потом еще около года я думал, что стану педиком». Это не совсем верно. По правде говоря, Майкл не ошибался. Он и впрямь стал гомосексуалистом — да так им и остался. На самом деле он не вернулся к своему прежнему состоянию. Он нашел себе укрытие от лунных бурь, а потом так и не решился покинуть его, снова встретиться с дождями и ветрами. Исходя из своего собственного опыта общения с Эми, берусь утверждать, что именно эту слабость она в нем и нащупывала.

Следующее искажение касается собственно пьесы Майкла. Кстати, она называлась «Человек, у которого было все» и не была такой уж отвратной — просто очень старательной и очень посредственной. Майкл сказал: «Через неделю я сам ее сжег». Опять не вполне верно. Неужто не помнит? Неужели он до сих пор ослеплен дымом, копотью и собственными жгучими слезами? Он сжег пьесу, но это она его заставила. Он этого не хотел, но она не оставила ему выбора. Никакого. Это она умела.

* * *

Мэри прошла вслед за Джейми к выходу из внешней комнаты — комнаты Кэрол. В коридоре он повернулся к двери, которую только что за ними обоими закрыл, и встал, уперев руки в бока.

— Мешок с дерьмом, — сказал он, словно вынося окончательный приговор.

Мэри наблюдала за происходящим. Джейми принялся говорить с дверью, будто с живым человеком, с которым намеревался затеять драку. В пивных ей уже приходилось сталкиваться с примерами этакого подзуживающего кружения вокруг да около, вслед за которым разгорались форменные сражения.

— У, Майк, гомосек хренов! Офигенная новость, голуба: я сваливаю отсюда на хер! Да-да, валю к такой-то матери! В фобу я это все видал! На хер оно мне сдалось! — Изогнувшись, он повернулся к Мэри. Она пошла по пустому коридору, и он поспешил за ней, — Знаете, что он заставляет меня делать? — вздрагивающим голосом причитал он на ходу. — Шляться к этому долбаному Скетчли за его погаными костюмчиками! «Сафари», мать его так и не так! За костюмчиками для этого жалкого пидора! Он со мной обращается как с куском дерьма. Сдалось оно мне все! У меня у самого бабла завались.

— Простите, — сказала Мэри, — Я сама дойду.

— О, да нет же, вы тут совершенно ни при чем!

Забежав вперед, Джейми остановился и обернулся

к ней с максимально доброжелательным выражением. Высокий и худощавый, он при этом казался еще и каким-то волнистым — слегка волнистым, таким же, как его волосы. Узкое лицо было по-девичьи бледным. Голубые глаза пылали ярким светом, очень ярким, а губы подрагивали от предчувствия не то скорого триумфа, не то поражения.

— Я вас провожу. Я сам хочу вас проводить, — Они пошли дальше, — И чего мне париться? К чему? У, мудила долбаный! — приглушенно ругнулся он, и Мэри подумала, что он вот-вот разрыдается, — Да я с катушек съезжаю.

Он приумолк и провел тонкой рукой по лбу.

— Боже! Я просто распадаюсь на молекулы… Пожалуй, в каком-то смысле так оно и легче. — Стиснув ладони, он поднял воспаленные глаза к лампе над головой. — Молись, парень, молись, — пробормотал он.

— Не надо съезжать с катушек, — попросила Мэри.

— Что?

— Не надо распадаться.

— А ты, кстати, кто? — Они шли дальше. Он смотрел на нее с явным интересом, лицо его прояснилось. — Что ты там делала с этим ублюдком?