Он берет себя в руки, поднимает глаза и спрашивает:

– Что еще их объединяет, помимо истории и географии?

– Во-первых, все это масляная живопись по меди. У них у всех одинаковая металлическая основа. Кто бы ни был этот мистер Дж. А. Симмонс, он не хотел, чтобы его картины старились. Если не считать крошечных вмятин, картины практически без трещин. Совсем как новые. Посмотрите на эти яркие краски, прозрачные лессировки…

– Я отметил отсутствие кракелюров, – говорит Марти и тут же пугается – не слишком ли педантично это звучит.

– Металл не так чувствителен к перемене влажности, как дерево или полотно.

Сзади происходит какое-то движение. Они оборачиваются и видят, что аукционист за кафедрой темного дерева проверяет микрофон. Несколько рабочих в комбинезонах двигают стулья, чтобы освободить больше места. В вестибюле и в самом зале собралась довольно большая толпа, и Марти подозревает, что сесть будет непросто.

– Надо занять места, – говорит он. – Светские люди предпочитают первые ряды, где их будет видно.

Они садятся в четвертом ряду и смотрят, как аукционист – пожилой мужчина в безупречном костюме – продолжает считать в микрофон. После каждого раза он прикрывает глаза от света и о чем-то говорит с человеком в дальнем конце помещения.

– Обратите внимание на его акцент, – произносит Марти. – Все аукционные дома нанимают британцев, швейцарцев или бельгийцев – это отвлекает ваше внимание от того, что продажа картин ничем, по сути, не отличается от продажи лошадей. У меня есть знакомый аукционист в «Сотбисе», он рассказывал, что аукционный дом приглашает специалиста по сценической речи. Их учат избегать слов-паразитов и разговорных выражений. Чтобы картины продавались, нужны красноречие и выразительный язык тела.

– Я не знала.

Марти оборачивается и разглядывает толпу, надеясь, что не увидит кого-нибудь знакомого.

– Я читала, что картины в коричневых тонах продаются хуже, чем яркие. Может это быть правдой?

– Абсолютно точно. А пухлые обнаженные женщины продаются лучше худых и лучше мужчин. Что вполне объяснимо. И еще, размер имеет значение. Если картина не влезает в лифт, это дополнительный уровень сложности.

Через несколько минут помещение заполняется до отказа. Многие стоят. Свет в зале приглушают, включают лампу над кафедрой. Аукционист поднимается на помост, держа свой список. Обводит сидящих взглядом, улыбается:

– Добрый вечер, леди и джентльмены. Добро пожаловать на сегодняшние торги по старым мастерам. Прежде чем мы начнем, я должен зачитать правила аукциона.

С четким оксбриджским акцентом он перечисляет условия возврата, отказ от претензий, комиссионные. Марти отмечает, что Элли записывает часть услышанного на обороте конверта. Несколько сотрудников аукционного дома стоят по сторонам, изучая толпу.

Марти наклоняется к Элли – так близко, что чувствует: от нее пахнет ацетоном, а не духами.

– Перед ним на кафедре – план, на котором указано, где сидят люди с деньгами. Тех, кто получил личные приглашения, сажают на особые места, и он знает, откуда скорее всего ждать ставок. Остальных присутствующих оценить труднее…

Аукционист поднимает молоток и вертит в руке.

– Итак, начнем с первого лота, Жака де л’Анжа справа от меня.

На экране позади аукциониста появляется цветной слайд картины. Марти листает каталог и узнает, что она называется «Аллегория Алчности». Что ж, для начала аукциона – в самую точку.

– Начальная цена шесть тысяч.

В переднем ряду кто-то поднимает карточку.

– Шесть тысяч. Шесть тысяч пятьсот. Я вижу семь тысяч?

Марти говорит:

– Иногда он начинает с так называемых «фантомных ставок», они же «ставки от канделябра». Называет ставки, которых на самом деле никто не делал.

Элли не отвечает. Марти смотрит на нее: она сидит, закусив губу, и смотрит зачарованно, будто на боксерский матч. В глазах такой же кровожадный интерес. Торги катятся через Италию и вновь через Нидерланды семнадцатого века, болота и топи, почему-то ставшие парником, в котором внезапно расцвела живопись, весь Золотой век – счастливое сочетание истории и ревматического темперамента. Марти шепотом комментирует происходящее. Он советует обращать внимание на диапазон движений: кто-то поднимает два пальца, кто-то размахивает карточкой, кто-то коротко кивает. Элли поворачивается, чтобы лучше видеть спектакль.

Когда доходит очередь до первой картины на меди, Элли возмущена, что их продают по отдельности. Она пишет на обороте своего каталога: «Картины нельзя разлучать». Очевидно, не только Марти с Элли положили глаз на любовно отобранную частную коллекцию, блистательные изображения на четырехвековой меди. Карточки взлетают со всех сторон. Марти обычно предпочитает оценить температуру зала, прежде чем делать ставку, так что вскидывает руку в тот момент, когда аукционист уже говорит «Раз» по ван ден Берге. У Элли дергается нога, она силится сдержать волнение. Аукционист начал с самой ценной из четырех картин, цветочного натюрморта, такого насыщенного, будто его написали неделю назад. Цена уже тридцать шесть тысяч, и Марти не совсем понимает, как забрел в эти воды. Картина по-своему прекрасна, но он не испытывает того сексуального чувства, которое обычно ведет его на аукционах. Она – всего лишь средство обрести власть над девушкой, причинившей ему зло. Он смотрит прямо на кафедру, однако краем глаза следит за другими людьми в зале. Видимо, кто-то в задних рядах подмигнул или тронул мочку уха, потому что сотрудник аукциона сбоку от сидящих подает аукционисту знак. Элли смотрит на Марти округлившимися глазами. Он наклоняется к ней и шепчет: «Какая же вы азартная!» – потом, по-прежнему глядя на нее, вскидывает карточку. Она сжимает кулаки.

– Вижу тридцать семь тысяч от джентльмена в центре. Задние ряды? Я честно предупредил. Раз… Два. Продано!

Элли вытирает ладони о юбку, поднимает взгляд от пола и улыбается до ушей.

– Сейчас справа от меня мы видим Грондонка, и в данном случае начальная цена двенадцать тысяч. И вновь я вижу джентльмена в центре, на сей раз он первый. Жду предложения двенадцать тысяч пятьсот.

Марти шепчет Элли:

– Давайте вы будете делать ставки за меня. Всякий раз, как я постучу по ремешку часов, вы поднимаете свою карточку.

– Нет, я не могу.

Справа поднимается карточка – ставку делает яростного вида женщина в кашемировой шали. Марти постукивает по ремешку часов. Элли как будто парализована представлениями об этикете или профессиональных границах. Марти, держа руки на коленях, пожимает плечами, и ее карточка взлетает вверх.

Аукционист говорит:

– О, вижу ставку от пары в центре, превосходно. У нас тринадцать тысяч пятьсот.

Марти смотрит на Элли, но та снова глядит в пол. Она опять вытирает руки о юбку, а когда переворачивает, видно, что ладони блестят от пота. Марти ощущает странную смесь нежности и злорадства. Элли нравится ему все больше, но одновременно он ощущает мрачное удовольствие оттого, что вытащил ее из родной стихии, дал ей повод надеть туфли на каблуке и поднять лицо. Ясно, что она – не расчетливый организатор подмены. Нет, она технический исполнитель, наемная кисть, искусствовед, никогда не пробовавшая устриц и не бывавшая в джаз-клубе. Ему хочется научить ее всему и одновременно обмануть. Эта мысль изумляет его, когда он откидывается на сиденье, продумав, как сделает безналичный перевод в аукционный дом. Все уже разыграно у него в голове. На экране появляется следующая картина из собрания, и Марти наклоняется к самому уху Элли: