Женщина взяла его руку, посмотрела в глаза.

— Значит, мы должны поступить так, как Лимсфельден.

— Ну уж нет. Меня похоронят здесь, рядом с могилой отца. Они могут смеяться над моею беспомощностью. Но считать меня трусом — этого я не позволю.

— Выслушай меня, — нахмурившись, сказала Катарина Хаан.

Крепкая ладонь ударила по столу:

— Нет! И кончим на этом.

Маятник часов с легким стуком отмерял их молчание. Катарина Хаан, выпрямившись, смотрела на мужа. Свечные огоньки отражались в ее усталых глазах.

— Георг, — с мягкой настойчивостью сказала она. — Тебе придется выслушать. Речь идет не только о твоей судьбе, но и моей тоже. И о судьбах наших детей.

Его ответный взгляд был рассеянным, мутным, как взгляд запойного пьяницы. Она давно к этому привыкла. Когда муж погружался в свои размышления, то не видел и не замечал ничего вокруг.

— Если ты подашь прошение об отставке, с нами произойдет то же, что и с Кристиной Морхаубт.

— Они не посмеют.

— Георг, я очень боюсь. Мне страшно идти по улице, страшно смотреть на людей, которые меня окружают. Все как будто согнулись, сделались на несколько дюймов ниже. С амвона летит: «Уничтожить!», «Сжечь!», «Извести под корень!» Когда я встречаюсь взглядом со священником, который выкрикивает все это, мне становится так противно, словно меня мазнули по лицу сальной кухонной тряпкой. Читал ли этот священник Евангелие? Или «Молот ведьм» уже заменил для него все прочие книги? Я часто думаю, что должны испытывать те женщины, которых вводят сквозь двери Малефицхауса. Какую боль им приходится перенести, раз они соглашаются оговаривать других, не только знакомых, но и собственных близких? Смогу ли я быть настолько твердой, чтобы выстоять до конца и никого не предать?

— Прежде ты не говорила об этом.

— Твоя должность — вот единственное, что нас защищает. И если ты хочешь уйти в отставку, умоляю: разреши мне подготовить отъезд.

Лицо Георга Хаана потемнело, на крепкой шее вздулась синяя вена.

— Ты думаешь, от моей должности что-то зависит, Катарина? Княжеский конюх обладает сейчас большей властью, чем я. И мне некого за это винить, кроме себя самого. Если бы тогда, осенью, я послушал фон Хацфельда, на престоле князя-епископа Бамберга уже сидел бы другой человек… Но не волнуйся: я нужен Иоганну Георгу. Он не посмеет тронуть меня до тех пор, пока протестанты не подпишут с кайзером мир. Так что в запасе у нас есть еще несколько месяцев.

Хаан откинулся на спинку кресла, рукой пригладил редкие волосы.

— Знаешь, а ведь это именно я четыре года назад обеспечил фон Дорнхайму избрание. Я не питал иллюзий насчет того, что он из себя представляет. Грубый, самолюбивый человек, не обладающий ни государственным умом, ни талантом стратега. Ты спросишь меня, зачем же было его поддерживать? Ответ прост: если бы я не перетянул членов капитула на сторону Иоганна Георга, нашим князем-епископом сделался бы Фридрих Фёрнер. Да, да, Катарина, именно так… Я надеялся, что с избранием фон Дорнхайма преследования ведьм прекратятся: Иоганн Георг всегда казался мне человеком практичным и здравомыслящим. Я думал, что легко смогу управлять им. Но я просчитался. Уничтожение ведьм началось снова, и на этот раз — с удвоенной силой. Я попытался повлиять на князя-епископа. Я сказал ему: дайте обвиняемому адвоката, рассматривайте дело в общем порядке, запретите конфискации — и все эти дела будут разваливаться сами собой, никто не станет их доводить до суда. Колдовство — опасное преступление? Так пусть будет создан специальный совет: он будет контролировать следствие от начала до конца и решать, передавать дело обвиняемого в суд или нет. Его сиятельство поступил с присущим ему мрачным остроумием: учредил Высокую Комиссию по расследованию дел о ведовстве и назначил меня одним из ее членов. Но порядок рассмотрения дел сохранил прежним.

Канцлер усмехнулся, но эта усмешка была до краев наполнена горечью.

— Я не сдавался, Катарина. Я делал, что мог. Несколько месяцев ушло на то, чтобы убедить сенаторов подать ходатайство на имя Иоганна Георга. Я рассчитывал, что открытый протест, выраженный первыми лицами княжества, заставит его одуматься. Но единственное, чего я добился, — фон Дорнхайм возненавидел меня и всех тех, кто меня поддержал. Он больше не доверяет мне и считает меня врагом. Одного за другим он устраняет моих приближенных. И в довершение всего среди моих людей, тех, кого я вел за собой и на чью помощь и поддержку рассчитывал, завелся Иуда.

— Господи, Георг, о чем ты сейчас говоришь?

— Не делай испуганное лицо, Катарина. Это так. Один из моих людей предал меня.

— Ты знаешь, кто это? Знаешь наверняка?

— Он очень хитер, этот человек. Он скрывает собственное имя и собственное лицо. Несколько раз мои люди пытались выследить его, но у них ничего не вышло. Мне остается только подозревать…

— Кто же это, по-твоему?

— Альфред Юниус.

Женщина промолчала. Взгляд ее потускнел, руки опустились вниз. Она никогда открыто не возражала ему. Но если была не согласна, всегда давала это понять. И он понимал — без слов. Достаточно было видеть, как меняется ее лицо, видеть опущенные вниз руки и вертикальную складку между бровями.

— Выслушай. Альфред помог убить Германа Хейера. Затем он уговорил служанку Хейера, Юлиану, дать ложные показания о том, что тот принимал участие в шабаше.

— Почему ты считаешь…

— Из-за предательства Альфреда его сиятельство узнал о том, что я отправил в Нюрнберг бумаги, предназначенные патеру Ламормейну. Для меня это было очень серьезным ударом, Катарина. Князь-епископ понял, что я веду игру за его спиной. Подобных вещей он не прощает — никому, никогда. Видишь? Одно маленькое предательство ослабило мои позиции куда сильнее, чем казнь десятка моих приближенных. Но Альфред не остановился на этом. Не знаю, какова его цель и чего он хочет добиться. Однако он получил право посещать Малефицхаус в любое время. Я уверен, что это Юниус подговорил нескольких арестованных дать показания против моих людей. Из-за него были казнены Кессман и Мюллершталь: собственные слуги обвинили их.

— Почему ты думаешь, что это именно Альфред?

— Лишь три человека знали о побеге Хейера. Альфред — один из них. И именно он должен был отвезти то злосчастное письмо, адресованное Ламормейну.

— Он никому не говорил об этих бумагах?

— Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что, кроме него, о бумагах знали двое его друзей.

— Получается, и в первом, и во втором случае следует подозревать не одного, а троих?

Канцлер побарабанил пальцами по столу.

— Троих? Предположим. Но что они получат в награду за свое предательство? Ради чего им так рисковать? Вильгельм — из семьи унтер-офицера, Иоганн Энгер — сын торговца зерном. Ни одному из них — даже с протекцией Фёрнера — никогда не позволят выйти на первый план. В Бамберге слишком много семей, которые желают пристроить собственных отпрысков на хорошую должность: Виттель, Шмидтхаммер, Морхаубт, Юниус, Флок, несколько десятков других… Я уже не говорю о целой стае баронских сыновей и княжеских племянников, которые заседают в капитуле или состоят егермейстерами, камергерами и виночерпиями при кабаньей туше князя-епископа. Места на золоченой скамье положены им по праву рождения. Они претендуют на них с той самой секунды, как им перевязывают пуповину. Понимаешь теперь, к чему я веду? Все, что смогут получить Вильгельм или Ханс, — должность доверенной крысы его преосвященства. Станут ли они рисковать своей жизнью — а цена предательства именно такова — ради подобной награды?