Сад был заложен в форме треугольника со сторонами примерно в семь футов и, несмотря на то что на дворе стоял уже октябрь, изумлял разноцветьем. Контейнеры всех размеров и форм были полны хризантем, которые Ноэль посадила незадолго до смерти. Я принялась за работу. Подрезала рудбекии, прополола многолетники. Я привезла с собой ящик с анютиными глазками, которые посадила вокруг птичьей купальни. Я не чувствовала себя в одиночестве – стоящая на цыпочках бронзовая девочка казалась настолько живой, что я начала с ней разговаривать.

– Ты только посмотри на эти травы, – сказала я ей, когда полола петрушку. У Ноэль был и трехцветный шалфей, и ананасный шалфей, и розмарин. Рос и великолепный базилик. Я срезала понемногу каждой разновидности, чтобы отвезти вечером Эмерсон.

Потом я убрала отцветшие хризантемы, когда мне пришел на память разговор с Сэмом незадолго до его смерти.

– А как там сад Ноэль? – спросил он меня однажды ночью в постели.

– Что ты имеешь в виду? – Вопрос был задан как-то ни с того ни с сего.

– Она рассказывала мне о нем. – У Сэма редко бывали поводы заходить к Ноэль. Вероятно, сада ее он вообще никогда не видел.

– Он маленький, но прелестный, – сказала я. – Она его любит, она – прирожденный садовод, хотя по виду ее двора этого не скажешь.

– Она говорила, что у нее есть специальная купальня для птиц.

Я описала ему купальню и рассказала о репортерах, которые хотели о ней написать, но Ноэль им не позволила. Мне не показалось странным, что Сэм спросил меня тогда про сад. Я подумала, что Ноэль поймала его на вечеринке и прожужжала ему все уши про свой сад. Теперь мне пришло на ум, что разговор мог иметь место за ланчем в Райтсвиль-Бич. То, что они встречались там вдвоем, все еще как-то тревожило меня. Не то, чтобы я подумала, что у них был роман – этого я вообще вообразить не могла, – но меня беспокоило, что ни один из них не рассказал об этом мне. Йен вероятно прав – речь у них шла о завещании Ноэль. Тогда понятно, почему Сэм ничего мне не сказал. В любом случае, теперь я уже ничего не узнаю. Может быть, именно это и волновало меня больше всего.

…Несколькими часами позже я сидела у себя на кухне и варила кофе, ожидая Эмерсон. Накануне вечером я приготовила фруктовый салат, часть которого попыталась скормить Грейс перед тем, как везти ее утром в живой уголок, но она взяла пирожок, и этим дело и кончилось.

Эмерсон привезла цукини, пирог с сыром грюйер и домашний кофейный торт. Я не могла себе представить, как она готовила в сложившихся обстоятельствах, но готовка и еда были ее способами бороться со стрессом. Мой способ – больше двигаться, поэтому я вымыла окна в кухне. Потом я открыла шкафчик над кофеваркой, чтобы достать чашки с голубыми цветочками. Задвинутая за ними торчала кружка-термос, которой каждый день пользовался Сэм. У меня каждый раз сердце останавливалось, когда она попадалась мне на глаза. Не знаю, почему я не избавилась от нее, когда отдала его одежду и разобрала содержимое письменного стола. Я достала две чашки и поставила их на стол. Потом осторожно извлекла из-за других чашек кружку-термос. Я отнесла ее в чулан и сунула в коробку, которую собиралась на этой неделе отвезти в Гудвилл. Коробка была доверху полна вещами, приготовленными для благотворительной организации. Почему-то избавиться от кружки мне было труднее, чем стереть с телефона голос Сэма. Я завязывала коробку с глубокой грустью. Вернувшись в кухню, я представила себе, как он выходил из дома с этой кружкой, всегда, кроме того, последнего утра. Если бы в этот момент не позвонили в дверь, я бы снова достала кружку из коробки.

Мы с Эмерсон взяли тарелки с пирогом и чашки кофе в гостиную и сели на диван. Эмерсон разложила на столе журналы Ноэль и копию найденной ею газетной статьи об Анне Найтли. Я уже прочитала ее несколько раз и теперь читала снова. От нескольких строчек в ней я содрогнулась.

– Ну что же, я полагаю, ясно, что эта та самая женщина, – сказала я. – Наша Анна.

Не знаю почему, но я стала думать о ней как о «нашей Анне». Как будто мы теперь несли за нее ответственность.

– Теперь мы должны выяснить, у кого находится ее ребенок, – сказала Эмерсон.

– Нам придется привлечь к этому делу власти, если мы зайдем так далеко, – предупредила я.

Эмерсон вздохнула.

– Я знаю. Только… тут такая неразбериха. Мне не удалось обнаружить, когда похитили ребенка. Судя по статье, можно было бы считать, что это произошло около 2000 года, но Ноэль пишет в своем письме «много лет назад», а это значит, что прошло намного больше времени.

– Но Ноэль написала это письмо в 2003 году, – заметила я.

– Правда, – сказала Эмерсон. – И все же «много лет назад» звучит как долгое время.

– Где ее последний журнал? – спросила я. Эмерсон вручила мне книгу, лежавшую сверху.

– Мы знаем, что теория с «последним ребенком» несостоятельна, поскольку это был мальчик, – произнесла она. – Но я должна сказать, что последние полгода ее записи были не… ну, как бы не такие полные и аккуратные, как раньше.

Я посмотрела на последнюю запись.

– 1998 год. – Я покачала головой. – Трудно поверить, что именно тогда она оставила акушерскую практику и мы ничего об этом не знали.

– А если ты еще посмотришь, то убедишься, что она даже раньше перестала работать с прежней регулярностью. К концу между каждым случаем, когда она принимала ребенка, проходят недели. Единственное, что можно предположить, что она хранила свои журналы где-то еще. Хотя мы с Тедом пересмотрели каждый листок бумаги у нее в доме. Мы уже все оттуда вынесли. Больше я ничего не нашла.

– Может быть, перед смертью она уничтожила некоторые свои записи? – предположила я, листая страницы журнала. – Может быть, она не хотела, чтобы мы что-то узнали? – Мне попалась страница, полностью вымаранная черным маркером. – Может быть, здесь есть что-нибудь, как ты думаешь?

– Мне тоже так кажется, – сказала Эмерсон. – Вот посмотри. – Она взяла у меня журнал и разложила его на столе, распрямив и разгладив страницы. Наклонившись, я увидела, что одна страница была вырвана.

– Это непосредственно рядом с вымаранной страницей? – спросила я.

– Ну да, – сказала Эмерсон.

– Вот это оно и есть. Ты не пыталась разобрать что-то под замазкой?

– Там невозможно ничего прочесть.

– За какой это год? – спросила я.

– До этой записи и после нее она регистрировала детей, родившихся в 1997 году.

– Почему она не вырвала и эту страницу?

– Я думаю потому, что на обратной стороне были заметки о каком-то другом случае.

– Может быть, этот мальчик не был последним ребенком, которого она принимала? – сказала я. – Может быть, она вырвала еще и другие страницы?

– Нет, – сказала Эмерсон. – После рождения этого ребенка больше не было вырванных страниц.