Лондоне, и 10 сентября, в годовщину смерти нашей с Мэри матери, он назначил мне встречу. Она прошла просто великолепно! Шелли был в отличном настроении, он улаживал со своим отцом свои финансовые дела, причем тот был готов заплатить все его долги. Он был необычайно воодушевлен и полон планов, со смехом рассказывал мне о старом доме на Марчмонт-стрит, где он поселился и где соседями его были только привидения, с которыми он обменивался впечатлениями. Но главное — Шелли сказал:

— Фанни, а почему бы тебе не присоединиться к нам? Теперь, когда я смогу распоряжаться частью наследства, это вполне реально. Я и Гарриет написал об этом же и сообщил кстати, что выделяю в счет моего наследства 6000 фунтов ей лично и по 5000 детям — Ианте и Чарльзу. Мы все смогли бы жить в Бате, не изменяя творческим привычкам нашей семьи. Ты стала бы переписывать мои новые стихи, как Клер и Мэри переписывали для Байрона. К тому же ты, в отличие от Клер, обожаешь Уиллмауса — он был бы рад твоему появлению.

После этого разговора я забросала Мэри письмами, но ответа не было. Уже чувствуя неладное, 3 октября я дрожащими руками вскрыла конверт, пришедший из Бата: она писала, что мое появление в Бате нежелательно и невозможно.

Скоро выяснилось, что и с деньгами у Шелли тоже не все так благополучно, как он мне объяснял. Годвин просил у него 300 фунтов — именно эта сумма могла спасти его от долговой тюрьмы, призрак которой уже стоял перед нашим домом на Скиннер-стрит. И вот 2 октября отцу пришло письмо от Шелли, в котором тот сообщал, что не может прислать 300 фунтов — как минимум 48 он должен оставить себе. Дело в том, что скоро Клер потребуются отдельные апартаменты, он уже нашел их на Нью-Бонд-стрит, 12, и ему придется содержать три жилища: свое и Клер в Лондоне и Мэ-ри — в Бате. К письму был приложен чек на 200 фунтов — причем на имя Годвина, что привело отца в ярость! Дело в том, что все переводы отцу Шелли всегда оформлял на третьих лиц, таково было требование самого получателя: он стремился избежать огласки того факта, что нам помогает похититель двух его дочерей. Отец отослал всё обратно, холодно сообщив, что не может принять чек, выписанный самим Шелли непосредственно на имя Годвина.

Что началось в доме! Мачеха кричала, что именно из-за меня ее родной сын Чарльз сбежал и теперь от него нет вестей, а ее родная дочь Клер вынуждена скитаться по чужим углам, в то время как я, совершенно чужой и неприятный ей человек, пользуюсь всеми благами жизни за счет ее семьи. Она проклинала и моих теток, которые никак не могут забрать меня к себе в Ирландию или просто не хотят, что ей вполне понятно, потому что таких плохо воспитанных и неблагодарных девиц, как я и моя сестра Мэри, не сыщешь в целой Англии. Отец тоже смотрел на меня недобро — наверное, из-за моих контактов с Шелли, о чем ему было прекрасно известно. Он злился, что я не помогла ему раздобыть у Шелли деньги, как будто я не старалась.

Перед ногами моими будто бездна открылась. Я больше не могла ничего не делать и просто ждать и терпеть — я приняла решение ехать к Мэри в Бат.

5

Суонси. Последнее путешествие

Утром 7 октября, в понедельник, я вышла из дома и направилась в гостиницу «Saracen’s Head» на Сноу-Хилл. Я знала, что оттуда отправляются почтовые кареты в Бат. Идти было недалеко, но меня всю трясло от нервного напряжения и от боязни того, что кто-то может догадаться о моих планах. Напрасные опасения — никто даже не заметил, что я ушла. Надела на себя все лучшее, что у меня было, и даже теплую ротонду, отделанную коричневым мехом. Хотя погода стояла солнечная и для такой одежды время еще не пришло. Ну и шляпку, конечно. В кармане лежали новые золотые часы — подарок Мэри и Шелли из Швейцарии, моя единственная дорогая вещь. В небольшой саквояж я положила красный шелковый носовой платок (его тоже подарил Шелли, еще давно, Мэри не знала об этом), ожерелье из крупных бусин цвета смородины (оно осталось от матери, все остальные ее вещи принадлежали Мэри) и маленький кошелек со всеми моими деньгами: их должно было хватить на дорогу. Ну и на то, чтобы на ночь-другую остановиться где-нибудь в гостинице или на постоялом дворе. О том, что будет дальше, я не хотела думать.[15]

— Мисс, мы можем довезти вас до Бата, но путь не-близкий, дорога займет около двадцати часов, и вам придется ночевать в кэбе, — предупредил меня возница. — Да мы еще возьмем, кроме вас, двух-трех пассажиров по дороге, и никто не поручится за их хорошие манеры. Вы в самом деле уверены, что готовы без сопровождения отправиться в такое длительное путешествие?

Мне было все равно. Чужие люди смотрели на меня так доброжелательно и с такой искренней симпатией, что после косых взглядов и поджатых губ дома я была почти счастлива. Первый раз в жизни я приняла самостоятельное решение — оказывается, это так просто, и голова кружится от страха и восторга! Кажется, я начинала понимать Мэри.

Глубокой ночью я вздрогнула оттого, что какой-то грузный мужчина уселся так близко, что его длинное пальто соприкоснулось с моими юбками. Присмотревшись, я увидела, что это не пальто, а ряса, одеяние англиканского священника, — мой попутчик был пастором.

— Прошу прощения, мисс, я, наверное, разбудил вас. Но, по счастью, я недолго буду вас стеснять — до Рединга, куда я направляюсь, всего час езды.

По правде говоря, я вовсе не спала, просто дремала. Заснуть мешало волнение и еще тугой корсет — зачем-то надела его в дорогу, не подумав о том, что в нем надо будет трястись в карете целую ночь. Мэри и Клер принципиально не носили корсетов, они считали отказ от них еще одним проявлением женской свободы, а мне казалось, что в корсете моя фигура выглядит значительно привлекательнее, да и мама их надевала иногда, я точно знала.

— Не беспокойтесь, святой отец, я не спала. Я еду в Бат, к сестре.

— Ну а у меня менее приятная цель путешествия, хотя как посмотреть, конечно.

(Мы разговаривали почти шепотом, чтобы не разбудить пожилую даму и ее взрослую дочь, которые заняли слишком много места и крепко