видела! — я не могла не жалеть его и не испытывать благодарности. К тому же я искренне считала его выдающимся мыслителем и писателем. Объяснить это Мэри было невозможно.

Весной в Лондон из Ирландии приехала тетя Эверина. Открыв ей дверь, я уткнулась в ее накидку и шаль и разрыдалась. Единственная родная душа — не хотелось помнить, что характер у нее тяжелый.

— Что с тобой, Фрэнсис (она одна в целом мире звала меня полным именем, когда сердилась)? Кто-то умер?

После приветствий и выпитого чая начался ее разговор с отцом.

— Мисс Эверина, полагаю, вы хотели бы поговорить со мной о судьбе Фанни?

— А что изменилось в ее судьбе с момента моего последнего визита в Лондон? Ваша дочь Мэри сочеталась с мистером Шелли узами законного брака или, может, Фанни сделали предложение? Если нет, то обсудим сначала ренту с дома на Примроуз-стрит.

О боже! Я поняла, что отец не сообщил теткам, что продал этот дом, доставшийся моей матери еще от ее родителей и долгие годы пополнявший наш и теток бюджет: его сдавали в аренду и делили доход.

— Видите ли, мисс Эверина, я должен вам кое-что сообщить. Обстоятельства нашей семьи, которая, как известно, до недавнего времени включала в себя пятеро — подчеркиваю, пятеро! — детей, из которых двое — ваши родные племянницы, были очень тяжелы. И для того, чтобы все мы не оказались на улице, я вынужден был продать дом на Примроуз. Конечно, вы с мисс Элизой получите свою долю от этой сделки, как только дела мои наладятся.

В комнате воцарилось гробовое молчание. Я ждала от тетки резких обвинений в адрес отца: она никогда не стеснялась в выражении чувств и, главное, прекрасно понимала, что дела мистера Годвина не наладятся никогда и денег этих они с Элизой не увидят. Но она словно окаменела. И только спустя минут пять произнесла ледяным тоном:

— Что же, мистер Годвин. Я слишком хорошо знаю ваши финансовые таланты, чтобы рассчитывать на то, что вы когда-либо вылезете из долгов. Как я понимаю, только мистер Шелли, совративший вашу родную дочь и опозоривший ее, помогает вам держаться на плаву. Не буду обсуждать моральную сторону этой ситуации, хотя для всех людей, которых я уважаю, она совершенно очевидна. Но, судя по всему, философы живут по другим нравственным законам, чем обычные люди. Скажу лишь, что вы должны были как минимум известить сестру и меня о своем решении продать дом: когда умерла Мэри, мы проявили благородство и удовольствовались вашим устным заверением о выплате причитающейся нам доли. Теперь мы за это наказаны, как всегда в таких случаях и бывает. Фанни, проводи меня — я больше ни минуты не хочу задерживаться в доме твоего отчима.

Конечно, о своих горестях я с ней так и не поговорила. Больше того, тетя Эверина успела сообщить мне, что ревматизм Элизы, мучивший ее с молодости, усилился и они не знают, сможет ли она продолжать работать. Так что деньги от дома на Примроуз были им жизненно необходимы.

— Ты ведь наверняка все знала, Фрэнсис, и даже не написала нам. Ты всегда на стороне своего отчима и его жены.

Она обвинила меня в том же, в чем и сестра. И я не могла объяснить ей, что такое письмо было бы наушничеством, подлостью, — да и какое право имела я вмешиваться в их финансовые договоренности? Я могла только догадываться о них, но ничего не знала точно. Теперь выяснилось, что не только мои деньги, завещанные мне мистером Джонсоном, уплыли в никуда, но и наследство, оставленное мамой. Мне было двадцать два года, и у меня не было никаких перспектив. Не идти же мне в работный дом?! Хотя поджатые гу-бы и язвительный тон мачехи намекали, кажется, именно на это. Теперь я старалась избегать совместных трапез, чтобы не видеть ее.

Дальше в мои отношения с тетками вмешался нелепый случай. Как выяснилось позже, по возвращении в Ирландию Эверина написала мне теплое письмо, в котором прямо говорила, что я абсолютно ни в чем не виновата, что это Мэри и отчим поступили со мной жестоко и — если на то будет мое желание — я могу приехать к ним! Но письмо потерялось в дороге. В Англии это случается редко, но не верить тете Эверине я тоже не могла — при всей своей жесткости она была исключительно правдива и прямолинейна. Значит, это Бог опять испытывал меня на прочность.

Пока же я сходила с ума оттого, что прошел месяц, потом еще один, со времени ее отъезда из Лондона, а письма от нее все не было. Что я сама сделала не так? За что она обиделась на меня? Отчим отправился в деловую поездку в Шотландию, где надеялся получить деньги за издание своего нового романа, и слал мне сообщения о том, как радушно его там принимали: он обедал с Генри Маккензи и ночевал в доме Вальтера Скотта в Эбботсфорде. Он писал: «Мой талант новеллиста ничуть не ниже, чем у самых знаменитых живущих ныне писателей». Однако искомые деньги за его новый роман «Мандевиль» получить так и не удалось — он вернулся в Лондон, надеясь опять только на Шелли. Но за день до его приезда Перси, Мэри, Уиллмаус и Клер снова покинули Англию — на этот раз они отправились в Швейцарию.

Никто из них не счел нужным сообщить мне о таком решении. Возможно, они боялись, что я предупрежу отчима, но мне теперь было совершенно все равно, каковы были их мотивы не замечать меня и не задумываться над тем, что ждет меня в дальнейшем. Мне опять пришлось принять на себя всю ярость отчима и мачехи.

Наконец пришло второе письмо от теток из Дублина — они писали о том, что, когда умерла мама, просили мистера Годвина отдать им меня насовсем, но он отказал. Тогда моя жизнь сложилась бы иначе, и я не была бы опозорена сестрой и не зависела бы от своеволия и черствости отчима. Они, не получив ответа на то, потерянное, письмо, в свою очередь обиделись на меня за молчание и жаловались на нездоровье и плохое настроение. Жизнь в Ирландии не была легче, чем в Уэльсе. Прямого приглашения приехать и помочь им не было.

Я в самом дружелюбном и почтительном тоне написала, что счастлива, что их привязанность и расположение ко мне вернулись и я не потеряла их, как опасалась. Закончила так: «Я уповаю на то, что мое поведение