кожуре: «Так суп вкуснее», — уверял он. Снаружи доносился шум вздувшейся от дождей горной речушки.

Вокруг кастрюли показались язычки пламени. Орасио молча ждал, пока Маррета закончит мыть картофель. Огонь разгорелся. Орасио казалось, что он видит в нем парня из Гоувейи, каким он рисовался в его воображении. Он то показывался, то пропадал… Конечно, для женщин этот хват куда привлекательнее, чем он, Орасио, к тому же у него водятся деньги… Орасио ненавидел своего соперника, который, как живой, стоял перед его глазами.

Маррета вторично сменил воду, вытащил из миски картофелины и опустил их в кастрюлю. Затем отряхнул пальцы и вытер их о брюки.

— Ну, выкладывай!.. Что ты хотел мне сказать!

Орасио с удивлением посмотрел на него:

— Вы уже знаете?

— Нет… Ничего не знаю. Но не зря же ты пришел, не заходя домой…

— Прочитали на моем лице?

Маррета ласково улыбнулся:

— Ну давай! Говори!

От прежней решимости Орасио не осталось и следа. Он вспомнил недружелюбные взгляды Трамагала, подлинный смысл которых ему потом объяснил Маррета. Снова перед его глазами возник только что привидевшийся в огне образ и рядом с ним бесконечно желанная Идалина. Маррета в ожидании смотрел на него. Орасио попробовал улыбнуться:

— Ничего особенного, дядя Маррета… Я только хотел попросить вас кое о чем…

Орасио казалось, что он говорит сбивчиво и слова его сливаются с глухим шумом протекающей рядом речки. Он не знал, начать ли ему прямо с просьбы или раньше объяснить, чем она вызвана.

— Я уже говорил вам, дядя Маррета… Больше я так жить не моту… Особенно теперь…

Старый ткач молча глядел на него.

— Вы знакомы со многими фабричными мастерами… Все вас уважают… Так вот я и надумал попросить вас, не поговорите ли вы с ними… чтобы мне устроиться поприличнее… Хватит уж ходить в учениках…

Маррета улыбнулся:

— Торопишься? Что ж, в этом нет ничего удивительного… Все мы когда-то были учениками и все рвались поскорее стать и взрослыми и рабочими. Взрослый ты уже давно; поэтому тебе так не терпится выйти из учеников.

— Это не совсем так: дело в том, что…

Орасио решил рассказать все без утайки. Ему было неприятно говорить об отношении к нему родителей Идалины, но он поборол в себе это чувство. Ему показалось, что, посвятив друга в свои личные дела, он освободится от мучившей его тревоги, а Маррета, зная, что у него на душе, постарается помочь ему.

Он и объяснил все спокойным, неторопливым тоном. Старый ткач выслушал его, не прерывая, и сказал:

— Я очень хорошо понимаю твои огорчения и постараюсь поговорить с мастерами. Но вряд ли из этого выйдет толк… Дело в том, что я недавно просил за одного товарища из Ковильяна — Ремолашу — и ничего не добился… Место может объявиться со дня на день, а может, его и долго не будет. Тут уж как повезет… ведь ни один хозяин не возьмет лишнего рабочего… Ты уже говорил с Матеусом?

— Я говорил с его братом, Мануэлом…

— Что он сказал?

— Он сказал то же, что и вы: свободных мест нет, но как только откроется, мастер меня не забудет; однако никто не знает, когда это произойдет… Поэтому я подумал, нельзя ли устроиться на другой фабрике?..

— Я похлопочу об этом… Но пока что шансов мало. Вернее, почти нет… Разве случайно… Конечно, лучше ловить рыбу на несколько крючков… Ты только не падай духом! Девушка тебя ждет, это главное!

Орасио промолчал. Он снова начал сомневаться: станет ли Идалина так долго ждать его, не убедят ли ее присмотреться к другим парням?..

— Так, значит, ты хотел бы построить себе домик? — спросил старый ткач и, не дожидаясь ответа, с улыбкой добавил: — Предположи, что ты копаешь огород и находишь клад. Ты продаешь золото и строишь дом. Тебе повезло, но у остальных все останется по-прежнему…

Орасио удивленно посмотрел на него.

— Это я так… Ты не подумай, что я спятил, — как бы оправдываясь, проговорил Маррета.

Орасио молчал. Его лицо помрачнело. Снаружи доносился все тот же шум бегущей среди скал речки. Наконец Маррета спросил:

— Ты уже прочел книги, которые я тебе дал?

— Да. Завтра принесу.

— Как они тебе показались?

— В них много правды… У одних нет ничего, у других — слишком много. Но как с этим покончить? Ведь так было всегда…

— Это кончится! Обязательно кончится! — решительно возразил Маррета. — Придет день, когда все переменится… — На мгновение он замолчал. Потом снова заговорил, и в голосе его зазвучали задушевные, теплые нотки. — Мы никогда не должны терять надежды. Мир идет вперед… Это стоит много крови, требует многих жертв, но он идет вперед… Я помню, было время, когда рабочие выходили с фабрики только по воскресеньям. Когда я сейчас вспоминаю об этом, самому не верится! Молодые ребята вроде тебя и представить этого не могут… То было хорошее время для фабрикантов: большие деньги загребали и не знали с нами никаких забот. Теперь они, правда, наживаются не меньше, но зато кончилась их спокойная жизнь… Ты не унывай. Многим живется куда хуже, чем тебе. Девушка тебя любит, и рано или поздно вы поженитесь. Хоть я уже старик и почти ни на что не гожусь, сделаю для тебя все, что в моих силах, можешь не сомневаться.

Однако разговор с Марретсой не успокоил Орасио: старый ткач всегда имел в виду далекое будущее, а его интересовало только настоящее. Слова старика вопреки ожиданию Орасио не избавили его от терзавшей душу тревоги, и он почувствовал себя еще более несчастным.

— Вы хороший человек, дядя Маррета… Я вам очень благодарен… До свидания…

Орасио быстро вышел на улицу. По небу, то и дело закрывая луну, пробегали облака; на поселок ложились тени. В горах шел снег. Возле дома Рикардо Орасио столкнулся с Жоаном Рибейро. Тот поздоровался и сказал:

— Видать, потеплеет…

— Да… — рассеянно согласился Орасио.

Он хотел было войти, но Жоан Рибейро стал рассказывать о Раваско. Союз ничего не добился. Руководители беседовали даже с самим Азеведо де Соуза, но тот ответил: что сделано, то сделано, он не может взять Раваско обратно, не подорвав авторитета мастера, который, судя по всему, прав. После этого союз передал дело в инспекцию труда.

— Я был вчера в Ковильяне и там узнал ответ хозяина, а сейчас ходил к Раваско, сказать ему, — добавил Жоан Рибейро.

Орасио плохо знал Раваско, и тот не внушал ему симпатии; однако теперь ему стало жаль этого человека, как самого себя.

— Бедняга! На что он будет жить? Как