— Петер…

— Что, милая? — он целует мне волосы и вдыхает их запах, он тоже «в домике».

— Тебе не холодно?

— Нет. А тебе?

— Чуть-чуть, — лукавлю я, мне хочется, чтоб он обнял меня крепче.

Он задумывается на секунду, потом шепотом мне на ушко говорит (а может, это настукивает дождь?):

— Наверное, мои руки холодны…

— Нет, что ты, Петер! — я вскидываю голову к его лицу. — Они наоборот — горячие. Как печка.

— Это хорошо?

— Это хорошо…

Очень осторожно его руки проникают мне под пуловер. Значит, Петер все-таки заметил, что под пуловером на мне ничего нет.

— Так хорошо? — взволнованно спрашивает Петер.

Я киваю, я наслаждаюсь прикосновениями его горячих рук. Я вся дрожу от удовольствия, я слушаю телом — его ласки. А руки его — прекрасные, любимые, большие — поднимаются все выше и выше и… о, блаженный миг!.. наконец замирают у меня на груди — на моей нежной красивой груди, которую я иной раз не без восхищения созерцаю в ванной и которую еще никто, кроме меня, не трогал. Я почему-то отважилась сделать Петеру этот подарок. И совсем не жалею об этом, ибо он так нежен, что мне под воздействием его ласк не всегда удается сдержать стон.

«Ах, Господи! Пусть не кончается этот дождь!..»

Но дождь, как на зло, потихоньку кончается…

Мы же как бы не замечаем этого. Нам слишком хорошо в нашем уютном «домике», в котором пахнет свежей хвоей, костром и табаком. А губы Петера пахнут дождем… Он целует лицо мое: глаза, щеки, переносицу. Он как бы хочет «видеть» мое лицо губами. Потом добирается до моих уст…

Я вся дрожу, я сильно-сильно прижимаюсь к Петеру, а вернее прижимает меня к нему та древняя… нет, вечная сила, какая праматерь мою прижимала к праотцу. Я прижимаюсь к Петеру вся, я чувствую бедрами его бедра, а грудью ложусь ему на твердую грудь. Я обхватываю его руками крепко-крепко — сколько имею сил, и в таком положении замираю. Хочу справиться с собой. Ибо я столь возбуждена, что едва не теряю сознание, и действия начинают выбиваться из-под моего контроля. Да, именно это состояние и называется страстью, — когда забываешь себя и помнишь только о любимом. И в прошлый раз, сильно испугавшись этой внезапно нахлынувшей страсти, я прогнала Петера. Теперь мне понятна наконец причина того моего поступка.

Это размышление несколько успокаивает меня.

Я уже не дрожу. Я, прижавшись ухом к груди Петера, обнимаю его. Кажется, теперь ни за что не отпущу. Никогда… Мы превратимся в деревья — в стройный ясень и нежную ольху — и будем стоять здесь, сплетаясь ветвями, много-много лет. Ах, как это было бы прекрасно!..

С громким шорохом штормовка соскальзывает с нас. Я невольно жмурюсь — солнце ударяет мне в глаза. Уже совсем осеннее солнце на минуту проглядывает меж туч.

— Люба… — зовет меня Петер.

Мое имя гулко отдается у него в груди.

Я жмурюсь под солнышком, пробивающимся сквозь еловые ветви, унизанные бисеринками дождя.

— Да? — спрашиваю и улыбаюсь.

«Дождя-то, оказывается, уже и нет!»

— Что значит по-русски твое имя?

— Любовь, — я поднимаю к нему лицо.

Все небо сейчас сосредоточилось в его глазах.

— Я люблю тебя, — говорит он нежно и смотрит на меня. — Я люблю тебя, Любовь…

А мне теперь чудится, что в глазах его сосредоточилась и вся моя жизнь. Это так ошеломляет меня и трогает до глубины души. Я чувствую, моя ночная подружка слезинка является непрошенной средь бела дня. И наплывает на нижнее веко, вот-вот сорвется с ресницы…

— Люба, ты плачешь? — Петер склоняется, хочет поцеловать мне глаза.

Но я опускаю голову, тихо-тихо всхлипываю разок и замираю.

Его сердце стучит совсем рядом и успокаивает меня. Слухом я ушла в его сердце, и мой невидящий взор направлен куда-то в сторону. Так я стою с минуту, и почему-то в сознании моем начинает потихоньку вырисовываться… гриб. Большой крепенький с листиком на шляпке белый гриб.

— Ой, Петер, смотри! Гриб!.. — я показываю рукой. — Да какой чудный!

— Где? — Петер пригибается, отводит в сторону еловые ветви.

Действительно, недалеко от нас, почти на самой тропинке, по которой мы недавно бежали, сидит такой красавчик, что от него нет сил глаза отвести!

Мы бросаемся с Петером к этому грибу и — совершенно счастливые — хохочем. Рассматриваем его со всех сторон; присев на корточки, щупаем, отводим стебли травы, снимаем со шляпки листик. Нам даже жалко этот гриб срезать — так он красив. Но должна же быть у нас хоть какая-то добыча. А этого большого гриба нам вполне хватит на суп!

Право срезать гриб я уступаю Петеру. Он гость все же.

Петер аккуратно, под самый корешок, срезает этого красавца, изумленно взвешивает его в руке, крутит перед собой — любуется, нюхает, дает понюхать мне, смеется. В конце концов мы опять целуемся и в обнимку идем к машине.

Мы внимательно смотрим под ноги, мы даже переворачиваем некоторые подозрительные листки. Но больше ни одного гриба не находим. Такие мы, видно, незадачливые грибники. Или не на то напали место, или все грибы уже кто-нибудь до нас собрал. Но мы нисколько не огорчены. Нами найден царь-гриб. Это во-первых. А во-вторых… мы, кажется, нашли друг друга.

Через час мы выезжаем с проселка на трассу. Петер переключает рычаг передач, набирает скорость.

Рука его — большая, сильная — красиво лежит на рукоятке рычага. Я осторожно кладу свою руку — узкую, мраморно-белую — поверх его. Я знаю, что так нельзя делать — нельзя отвлекать водителя от вождения, — но рука моя сейчас так легка, она почти невесома. Я не думаю, что она помешает Петеру. А я хочу чувствовать сейчас движение его руки. Те слова, что он сказал мне под елью, в этот момент просятся и из меня. Но что-то мешает мне еще произнести их. Моя рука смелее уст моих — она, лаская руку Петера, сейчас красноречивей всяких слов говорит о любви.

— Я уезжаю завтра, — говорит Петер, быстро взглянув на меня.

Глаза его, успеваю заметить, — серые, как тучи.

Рука моя становится деревянной. Потом рука умирает, падает на сиденье рядом со мной.

Я не знаю, что сказать. И только поэтому ничего не говорю.

Петер, не дождавшись ответа, продолжает:

— Я думал, у меня есть еще дня два… Я так хочу побыть с тобой! И мне так нравится Петербург и этот лес. Но вчера получил телеграмму. Дело требует моего присутствия. Не хотел говорить об этом утром — чтоб не испортить настроение.

— Петер… — язык плохо слушается меня.

— Люба, ничего не говори сейчас! — просит он. — Выслушай меня внимательно! Я уже давно должен быть в Лейпциге. Съезд закончился, я уладил дела фирм. И остался только потому, что хочу быть с тобой. Или чтобы ты была со мной… Я боюсь — и признаюсь тебе в этом, — я боюсь, что ты забудешь меня, и я тебя потеряю.