Но мы быстро забываем про этого лихача. Минут через пять выезжаем на кольцевую, и я задаю Петеру направление на юг. Петер едет быстро, машину ведет уверенно. Сразу видно, что в автомобиле он чувствует себя, как дома.

Я присматриваюсь исподволь к своему новому другу. Петер как будто немножко возбужден. Улыбается едва приметно — самыми уголками рта. Задумался о чем-то. Такое впечатление, что он ведет со мной мысленный диалог — хотя я тут, рядом. Он задает мне вопросы, сам же за меня и отвечает… Я, например, часто веду с кем-нибудь такие мысленные диалоги: с Верой или Надеждой, с Петром Петровичем… Любопытно, о чем меня спрашивает Петер? Не менее любопытны «мои» ответы. Подозреваю, что всякий раз он за меня отвечает «да!».

Его возбуждение скоро передается и мне. А может, это на меня влияет скорость. Мне кажется, я вдруг обращаюсь в птицу. Крылья — широкие и сильные — вырастают за спиной. И уже будто не в машине я сижу, а лечу над самым шоссе, с шумом рассекаю воздух. Скорость пьянит меня, и эйфория властно овладевает мной. Мне так хорошо сейчас! Я даже вижу себя хозяйкой своей судьбы, хотя отлично знаю, что это не так. Никто в этом мире не волен распоряжаться собой по своему усмотрению, сколько бы ни утверждал обратного! Но мне кажется, будто я всесильна, и с этим «кажется» ничего не могу поделать.

Просто мне очень хорошо с Петером. Я взглядываю искоса на его широкие плечи, и мне становится спокойно-спокойно.

«Спрятаться бы за этими плечами от всех! Спрятаться от недоброжелателей, от невзгод, от проблем!..»

А разве я уже не спряталась? Разве не оттого так спокойно мне стало?

После Пушкина мы идем на Гатчину и километров через пятнадцать сворачиваем налево, на проселок.

Темный ельник скрывает нас. Петер озирается в молчаливом восторге, но успевает следить за дорогой, маневрирует между многочисленными ухабами и рытвинами, между лужами и торчащими из земли узловатыми корнями. Еловые лапы то и дело хлещут по ветровому стеклу.

Скоро ельник редеет. Машина выезжает на взгорок, с которого открывается великолепный вид на недавно убранные поля…

Петер останавливается очарованный. Мы минут пять любуемся пейзажем. Перед нами жнивье — желтое, «мертвое и скудное», как писал поэт Гельдерлин. Но, Боже мой, как красиво! И печально… Трогает за сердце… По полям, чуть приметная, вьется дорога; она, как видно, пересекает всю долину. А за полями новой стеной поднимается лес.

Я указываю на него:

— Нам туда.

Петер кивает:

— У нас совсем не такой лес.

— Какой?

Он улыбается, не отвечает.

Я смеюсь:

— Как-то видела в кино. У вас все деревья пронумерованы? И отгорожены полянки для пикников?

Смеется и он:

— Не обязательно.

Мы съезжаем вниз и мчимся по полю. На ветровое стекло начинают падать мелкие-мелкие капли дождя. Но не успеваем мы доехать до леса, как они высыхают. Когда мы въезжаем в густой смешанный лес, дождик принимается опять — слабый, моросящий, не такой, чтоб пугаться его или слишком тяготиться им. Однако, обратив внимание на затяжной характер дождика, я начинаю жалеть, что не прихватила с собой куртку.

На какой-то полянке прошу Петера остановить. Мы берем по большой-большой корзине, по ножу и выходим «на природу». Глядя друг на друга, смеемся: мы такие смешные с этими корзинами — мы хотим собрать очень много грибов. Больше всех!

Углубляемся в лес. Я украдкой наблюдаю за Петером. Ему очень нравится здесь. Он то присаживается и щупает мох, ласкает молодую поросль елочек, то гладит белые стройные стволы берез, трогает на коре сосен янтарно-желтую живицу, поднимает шишки… Иной раз срывает какой-то гриб, но, рассмотрев, бросает его — несъедобный.

В свою очередь Петер поглядывает на меня, говорит:

— Не потеряйся…

Несмотря на наши чрезмерные аппетиты и все усилия, белых грибов мы что-то не находим; зато встречаем тут и там роскошные мухоморы. Но это не очень важно. Бездну удовольствия нам доставляет прогулка.

А погода неустойчивая: то накрапывает дождик, то проглядывает солнце. Небеса сегодня невероятно красивы: тучи низкие серые, кое-где с сизым отливом и где-то словно украшенные длинными белыми перьями. А в просветах меж тучами — синее небо. Тучи быстро проплывают над лесом — там, в небесах, ветер. Здесь же — тихо.

Отчаявшись найти хоть один гриб, мы с Петером просто гуляем, взявшись за руки. Мы любуемся видами, открывающимися перед нами; то взбираемся на холмы, то спускаемся в темные логи; рассматриваем какие-то ягоды на кустах — мы не знаем, съедобные они или нет. Я предполагаю, что это костяника, но не уверена. А Петер вообще ничего не предполагает, он только смотрит на меня влюбленными глазами и слушает мою отвлеченную болтовню. Но, кажется мне, слушает он не слова мои, а голос. Ему нравится мой голос.

Так мы выходим на деревенское кладбище. Старые заросшие травой или провалившиеся могилки, покосившиеся позеленевшие кресты, несколько давно не крашеных проржавевших оградок… Быть может, и самой деревни уже здесь нет.

Петер останавливается, прислоняется плечом к сосне:

— Здесь так романтично. Запустение, старина…

Я тоже осматриваюсь. Да, тут красиво!

Мы бы еще постояли здесь немного, насладились тишиной, покоем, но внезапно приходит дождь. Мы поднимаем головы к небу и ужасаемся: оно черно. Я даже зажмуриваюсь от страха. Сейчас как хлынет!

— В какой стороне машина? — восклицаю я.

— Бежим!.. — Петер хватает меня за руку.

И мы несемся по тропинке в ту сторону, откуда только что пришли. Корзины мешают нам, цепляются за кустарники. Но не бросать же их! Дождь капает все сильнее. Джинсы мои мокры до колен, не говоря уже о кроссовках. Как бы мне не простудиться! Но спасает бег. Ах, как становится жарко! Я не очень-то привыкла бегать. Но сейчас приходится…

А дождь все сильнее. Нам не успеть добежать! То есть добежать мы, конечно, добежим, но я буду мокрая до нитки. Петер понимает это, он набрасывает на меня штормовку, но я отрицательно кручу головой:

— Ты же сам промокнешь. И заболеешь. Я себе этого не прощу!

Тогда Петер увлекает меня под какое-то дерево. Дождь уже хлещет вовсю…

Это дерево оказывается елью — старой, разлапистой.

Петер обламывает пару нижних ветвей, становится спиной к стволу и, приняв меня в объятия, накрывается курткой. Отдышавшись, я стою тихо-тихо. Прижимаюсь щекой к его груди. Я слышу, как он дышит; я слышу, как у моего Зигфрида бьется сердце. Мне так уютно и хорошо, что, кажется, я без раздумий согласилась бы так стоять вечно. В полутора-двух метрах от меня неистовствует дождь, отдельные капли постукивают по ткани штормовки. А у меня «в домике» сухо…

«Я спряталась-таки за его плечами!»