В её доме царил порядок, на полу были пёстренькие половички, на окнах красовались занавески с подзором, на крыльце и подоконниках стояли горшки с чудной геранью. В треугольном зелёненьком сортире Мешковой волшебным образом никогда не воняло. Вокруг дома сидели на металлических ветках изящные металлические птицы, красивый металлический кот встречал у крыльца гостей. На растрескавшейся скамейке под рябиной обязательно лежала забытая старая книга. У прудика с задумчивыми ирисами приютилось плетёное кресло, на нём томно раскинулась шаль.

У Мешковой всё должно было быть «нарядно». Дом был нарядным, огород — нарядным, сама она тоже всегда была нарядной — в длинной юбке, в коралловых бусах, с крупными серьгами в красных ушах и браслетами на пухлых запястьях. Только Гена был у Мешковой совсем невзрачный — тихий талантливый пьянчужка с жидкой бородёнкой, низкорослый и бесхарактерный.

Спокойно и нарядно жила в Топорке Мешкова. Потом случилось невозможное, чушь, дикость: муж совершенно завязал и ушёл к «сиротке-сопливке» — в избёнку на окраине Топорка. Гену Мешкова не любила, однако жалела, что потеряла: он был нужен ей как статусная вещь. Она продолжала носить толстое обручальное кольцо, утверждая, что оно не снимается. В бывшем муже Мешкова искусно взрастила чувство вины за предательство семейных идеалов. Мучимый угрызениями совести предатель оставил ей дом со всеми потрохами и сбережения из денег, которые он, собственно, заработал, а она аккуратно сберегла. Гена был у неё в добровольном рабстве: весной и осенью приходил копать огород, по первому зову бежал что-нибудь чинить или перетаскивать. Его молоденькая жена тоже чувствовала себя виноватой, она панически боялась Мешкову и никак не препятствовала Гене «помогать» бывшей супруге. А вот сын не хотел помогать Мешковой и приезжал в Топорок редко, хотя она звала его в гости, правда «без этой, только с дочками».

Полногрудая, высокая Мешкова в душе была обиженной маленькой девочкой. У неё даже кукла имелась — любимая кукла, такая, какую хотелось в детстве, но не купили. Она скучала на трюмо среди шкатулочек и безделушек. Внучкам запрещалось трогать эту куклу, они могли только смотреть на неё.

Мешкова, делая вид, что абсолютно не ревнует к сопливке, ходила пить чай в избёнку, раз в неделю вырастая на пороге с довольной и вызывающей усмешкой. Новая Генина семья состояла из трёх человек — он сам, его супруга восемнадцати лет и её младший брат-школьник. Было очевидно, что сопливка очень любит Гену, который в этой любви непростительно расцвёл. Но Мешкова всем говорила, что сироты сели ему на шею, чтобы жить было легче, да оно и понятно, кто же их осудит. Она приносила им закрутки, давала ценные бытовые советы и таким образом «пёрла на себе Генкиных сирот».

Мешкова внимательно следила за каждым Гениным шагом, поставив себе целью ни в чём не отставать от бывшего, более того — во всём его обгонять, чтобы он понял, наконец, «с кем всё-таки было бы лучше». Гена посадил две сливы — Мешкова посадила восемь. Гена построил беседку — Мешкова, не пожалев денег, возвела целый терем. Гена избёнку покрасил — Мешкова дом обшила. Гена завёл двух курочек — Мешкова устроила большой курятник и боялась, как бы «дураки» не купили корову. В общем, всё у Мешковой было лучше, чем у Гены. Вот только молодой любовник не захотел жить с Мешковой, хотя, казалось бы, всё ему, гаду, было организовано — и пиво, и кресло, и экран жидкокристаллический, и «Люди Икс» на этажерочке.

Мешкова завела у себя «среды» — пусть все видят, что она не скучает! По средам у неё собирались интересные люди: два прыщавых молодых таланта из поэтического общества «Вдохновение», певица из Боровёнки, неженатый исследователь творчества Рериха, псаломщица Алевтинушка и специалистка по Бианки из Кулотино. Однажды заехала даже Марина Борисовна из районной администрации! Мешкова пекла пироги, метала на стол икру, грибы и рыбу. В её хрустальных графинах празднично искрились настойки и наливки, несущиеся из «хором» ароматы жульенов и прочих горячих закусок вызывали рейхенбахское слюноотделение у жителей Топорка. Мадам хотелось, чтобы по всему Валдаю прошёл слух о её «тёплом радушном доме».

Гости с удовольствием ели, пили и приводили к Мешковой интеллектуальных знакомых, способных поддержать умный разговор. Но «среды» скоро наскучили Мешковой: рериховед, на которого собственница делала ставку, отдал предпочтение молодому таланту — тому, что больше жрал и громче всех смеялся, другой талант спутался с певицей, алчная псаломщица без конца клянчила деньги на облачение для «батьшек» отцов Фафуила, Пахомия и Пергета, ну а привязчивая специалистка просто надоела.

Однажды в среду, дождливым осенним вечером, Мешкова взглянула на своих галдящих пирующих гостей и почувствовала отвращение. Жирный рериховед, покраснев от водки и сделавшись вдруг похожим на гигантское насекомое, хватал короткими лапками куски пирога и запихивал себе в рот. Его юный друг-поэт дымил зловонной сигаретой и визгливо смеялся, певица с двумя накрашенными подругами завела «Моторы пламенем объяты», псаломщица тихо и упорно просила денег на демисезонные пальто для отцов Урвана и Плутодора, потому что они «люди ещё молодые, перспективные, и им нужно хорошо выглядеть». Специалистку разобрала пьяная икота. Мешкова представила себе, как спокойно и уютно сейчас в избёнке у Гены, как мирно дремлет он перед теликом, обняв жену. И стало тошно ей, хоть волком вой.

Мешкова покончила со «средами» — к великому разочарованию всех интересных личностей Окуловского района. Её ненависть к человечеству росла. Будучи женщиной неглупой и наблюдательной, Мешкова быстро подмечала чужие недостатки. Даже в хороших людях она умело прощупывала гнильцу, утешая себя в своем одиночестве. Мешкова то замыкалась, иногда даже с бутылочкой, то чувствовала сильную потребность в общении, дабы ещё раз убедиться, что все — «завистники, уроды, дураки», и ей, конечно же, по сути дела, никто не нужен. Тогда мадам принималась наносить визиты — нарядная, оживлённая, с пирожком и дивной водочкой, в которой плавали тонкие кусочки хрена. Она подолгу сплетничала, вынюхивала, расспрашивала, злорадствовала. Утолив любопытство и наболтавшись, она говорила себе: «Никто! Никто не нужен. Лучший мой собеседник — это я сама!»

Приметив дымок, означающий, что Птицына вернулась в гнездо, Мешкова бросала все дела и неслась скорей общаться. У Птицыной было много знакомых и приятелей, которые нескончаемой чередой ездили в Топорок. Мешкова их терпеть не могла и подробно расспрашивала, как все они поживают. Узнав о хорошем, радостном событии, мадам расстраивалась, раздражалась; дурные известия возвращали ей душевное равновесие. Как только порог Птицынского дома переступали гости, Мешкова была тут как тут — она со всеми весело выпивала и закусывала, разговаривала разговоры, потом возвращалась домой, оглядывала свои тихие чистые комнаты и злобно ругалась: «На черта все эти друзья поганые нужны, только жрут и срут. Приехали, развлекай их теперь». Птицына уделяла гостям много внимания, и Мешкову эго ущемляло. Мадам не нравилось, что, кроме неё, у Птицыной имеется кто-то ещё — начитанный и интересный.

Увидев, что Птицына принимает участие в маленьком Гане, Мешкова взбесилась. Она настоятельно советовала соседке не приваживать Квашниных и подумать лучше о себе молодой. Птицыной это не понравилось. Мешкова, побоявшись утратить её расположение, изобразила симпатию к Гане. В душе она надеялась, что у Гани найдут какую-нибудь страшную болезнь или обнаружатся дурные наклонности, и тогда всем станет ясно, что «она была права». Но почему-то ничего плохого не происходило.