Птицына таскала Ганю по музеям, они не пропускали ни одной значительной выставки, ни одного хорошего концерта. Контролёрши в Филармонии и Мариинском всякий раз умилялись, завидев вежливого арапчонка в элегантном костюмчике. В шесть лет Ганя уже знал, что Бродский, Мандельштам и Рембо — это хорошие поэты, а Брейгель, Матисс и Зинштейн — хорошие художники. «Опять пошла морочить голову ребёнку», — думала Николавна, глядя в окно, как Птицына, подпрыгивая от возбуждения, ведёт Ганю к троллейбусной остановке.

Птицына населяла Ганин мир единорогами и огненными саламандрами, «лыцарями» и драконами. Она прочила маленькому хромоножке дальние походы и великие победы, славу и любовь красавиц. Мальчик охотно внимал бредням своей Птицы, восторженно глядя на неё огромными чёрными глазами.

Забравшись на табуретку, размахивая шалью, дачница воодушевлённо декламировала:

Николавна робко стояла за дверью, боясь зайти в комнату.

Птицына утверждала, что Ганя — единственный человек на свете, который её действительно понимает, и парила на седьмом небе от счастья и чувства полноты бытия. Птицына лукавила — её хорошо понимал художник Николай Ильич, который пёк драники и полемизировал с де Кирико у себя в мастерской на улице Репина. Но дачница делала вид, что совершенно этого не замечает.

Николай Ильич написал Ганин портрет — в белой рубашке, с деревянной раскрашенной птичкой в руках. Пока Николай Ильич работал, Ганя терпеливо сидел на резном стуле, найденном когда-то на помойке, смотрел в окно на серое небо и крыши, разглядывал развешенные по щербатым стенам странные картины Николая Ильича. Вот задумчивый Пегас идёт по ночному городу, в котором кто-то рассыпал апельсины. В бесплодной пустыне едут на осле два дядьки, привязанные спинами друг к другу. Осёл ревёт, торчат его страшные зубы. Арлекин сквозь метель торопится к далёкому замку. Девушка с большим животом стоит по колено в холодной реке. В пустыне восточный город тает в облаке пыли; ветер поднимает мусор, играет пластиковыми бутылками и полиэтиленовыми мешками. А здесь Птица и Николай Ильич на утлой лодочке выплывают из готических теней и держат курс на светлое будущее — к залитому солнцем мосту, на котором высятся дома с геранями на окнах. Птица — в красном платье; взмахнув веслом, она устремила острый нос в романтические дали. Николай Ильич принял вид утомлённого солдата в широкой шинели.

Николай Ильич учил Ганю рисовать, он сажал мальчика за свой рабочий стол и расставлял перед ним в художественном порядке тыквы и яблоки. Измазавшись краской, испортив бумагу, Ганя шёл на кухню. Там Николай Ильич с брюшком, обрамлённым подтяжками, тёр на ржавой тёрке крупные картофелины, истекающие мутным соком, а Птица с рюмкой в тоненьких пальцах смеялась чему-то. Птицына умывала Ганю. Николай Ильич подавал ему на тарелке с голубой каёмкой хрустящие драники.

Могущественная фея, которая правила в особняке с дубовой лестницей и туманными зеркалами, сдержала своё слово — она занялась Ганнибалом всерьёз. Фея уводила Ганю в класс, где почти всё пространство занимали два блестящих чёрных рояля, усаживала мальчика на высокий стульчик, хитроумно подпихивала ему под ножки скамеечки разной высоты и плотно затворяла двойные, чёрной кожей обитые двери, оставляя за ними весь глупый суетный мир. Кроме Вивальди и Баха, из золотых рам внимательно следивших за уроком, никто не видел её волшебных пассов, никто не слышал её заклинаний.

Силой свой ворожбы она заставила Ганины пальцы мелькать над клавиатурой со скоростью крыльев колибри, она завела в голове у мальчика идеальный метроном, она открыла выход его эмоциям — из сердца к локтю, от локтя к кисти руки и подушечке пальца. Если бы Николавна с Птицыной спрятались под роялем, они бы услышали колдовские слова:

— Ганнибал! Любое переживание, любое чувство, самую сокровенную мечту ты выразишь в звуке и ритме. Простым набором нот можно сказать не меньше, чем виртуозной руладой. Звук рождается на кончике пальца. Посмотри на свои руки. Когда-то они были плавниками. Ты загребал ими воду, ты был доисторическим чудищем в огромном океане. Потом тебе надоела холодная бездна, и ты вылез на берег — погреться на солнышке. Ты захотел забраться на дерево, Ганя, твои плавники превратились в когтистые лапы, покрытые шерстью. Ты бегал, на них опираясь, ты рыл ими норы и раздирал на куски добычу. А теперь твои когти стали ногтями, шерсть отвалилась. Ты опускаешь пальцы на клавиши и создаёшь музыку, которая захватывает и уносит в далёкие дали, в чудные миры, где звёзды взрываются в чёрной бездне, разлетаясь сверкающими брызгами и потоками металла, где синие планеты кружатся в хороводе, расплёскивая свои океаны и взметая песок пустынь.

А может быть, и не было никакой ворожбы, просто фея подносила к личику Гани жёлтый кулак со вздувшимися жилами и говорила, что если он будет валять дурака, то она не выпишет ему путёвку в жизнь. Поначалу маленький Ганя боялся, что фея превратит его в муху или в солнечный зайчик. Но потом он разглядел в ней добрую старуху, до мозга своих хрупких костей преданную музыке, школе и ученикам. Через два года Ганя и фея разделались с «Детским альбомом» и взялись за прелюдии и ноктюрны.

В одной из многочисленных комнат Птицыной под сенью могучего филодендрона жил старый дракон Мюльбах. Давным-давно, когда Птицы ещё не было на свете, он залетел в открытое окно к её бабушке, Ольге Георгиевне. Она была пианисткой и так привязалась к Мюльбаху, что не захотела топить им печку, даже когда взрывной волной выбило стёкла в окнах и ночью от мороза волосы стали прилипать к стене, а одеяло — трещать и топорщиться, как накрахмаленный воротничок. Ольга топила книгами, паркетом, мебелью и лестничными перилами. Также в печь шли рамы от картин, написанных её отцом. Ганя знал, что он умер от голода на железной кровати, которая стоит в комнате Птицы. Птицына очень берегла кровать, запрещала на ней прыгать и отвинчивать шарики. Умерший художник долго лежал на этой кровати. Картины у Ольги забрали «соседи снизу», оставив взамен сахар и масло. Она два раза в день съедала ложку масла с сахаром и смогла пережить зиму. Ганя слышал, как Птица говорила кому-то по телефону, что картины её прадедушки до сих пор хранятся у «соседей снизу», что иногда они продают какую-нибудь поплоше и покупают себе дачу или едут путешествовать.

Очень часто, поднимая к себе на пятый этаж сумки, набитые снедью с Андреевского рынка (скумбрия горячего копчения, судак — не «свежий» и даже не «свежайший», а просто «как для себя!», хлеб ржаной, батон «Городской», миноги маринованные, баранина и полкило курдючного жира, козий сыр, сервелат «Брауншвейгский», букеты кинзы и зелёного лука, а также любимый Ганин пирог с брусникой), Птицына видела девушку, которая тащит умершего отца, завёрнутого в скатерть с жёлтым узором. Она хочет спустить его вниз и отвезти на кладбище. Тело вырывается из рук, скользит по ступенькам и упирается деревянными ногами в стену.