– Совсем немного, – ответил он.

– Как же так! – Франсуаза не скрывала своей досады. Надо, чтобы Ксавьер работала, ради ее блага и их собственного. Не могла же она годами жить паразитом.

– Три четверти послеполуденного времени мы провели в перебранке.

Франсуаза почувствовала, что следит за своим лицом, не зная толком, что опасалась на нем показать.

– По поводу чего? – спросила она.

– Как раз по поводу ее работы, – ответил Пьер. Он улыбнулся в пустоту. – Сегодня утром, во время импровизации, Баен попросил ее прогуляться по лесу, собирая цветы; она с ужасом заявила, что терпеть не может цветов и не желает менять своего мнения. Она с гордостью рассказывала мне об этом, и это вывело меня из себя.

С безмятежным видом Пьер полил английским соусом дымящиеся гренки по-валлийски.

– И что? – нетерпеливо спросила Франсуаза. Он не спешил с ответом, не подозревая, насколько важно было для нее знать.

– О! Тут и началось! – воскликнул Пьер. – Она была оскорблена; она явилась вся такая ласковая и улыбчивая, не сомневаясь в том, что я буду петь ей дифирамбы, а я смешал ее с грязью! Закусив удила, она объяснила мне с той коварной учтивостью, которая тебе хорошо известна, что мы хуже, чем буржуи, поскольку жаждем морального комфорта. Это было не так уж неверно, но я пришел в неописуемую ярость, и мы целый час просидели в «Доме» напротив друг друга, не проронив ни слова.

Эти теории относительно жизни без надежды, о тщетности усилий – все это стало вызывать раздражение. Франсуаза сдержалась: ей не хотелось проводить свое время, критикуя Ксавьер.

– Должно быть, это было весело! – заметила она. До чего глупо это стеснение в горле: неужели она дошла до того, что стала обдумывать свое поведение с Пьером?

– Не так уж неприятно кипеть гневом, – сказал Пьер. – Думаю, что и она не против. Но у нее меньше сопротивляемости, чем у меня, и под конец она не выдержала; тогда я сделал шаг к примирению. Это было трудно, поскольку она отчаянно цеплялась за ненависть, но я в конце концов ее одолел. – И он с удовлетворением добавил: – Мы подписали торжественный мир, и, чтобы скрепить примирение, она пригласила меня пить чай к себе в комнату.

– К себе в комнату? – удивилась Франсуаза. Давно уже Ксавьер не принимала ее у себя в номере; она почувствовала досаду, это походило на легкий ожог.

– Тебе удалось под конец добиться от нее разумных решений?

– Мы заговорили о других вещах, – ответил Пьер. – Я рассказывал ей истории о наших путешествиях, и мы подумали, что сможем совершить их вместе. – Он улыбнулся. – Мы напридумывали множество сценок; какая-нибудь встреча в сердце пустыни между английским экскурсантом и отъявленным авантюристом, ты представляешь себе жанр. У нее есть фантазия. Только бы ей удалось извлечь из этого пользу.

– С ней надо стоять на своем, – с упреком заметила Франсуаза.

– Я так и сделаю, – сказал Пьер, – не брани меня. – Он как-то странно улыбнулся, покорно и слащаво. – Она сказала мне вдруг: «Я провожу с вами потрясающие минуты».

– Ну что ж! Это успех, – проронила Франсуаза. «Я провожу с вами потрясающие минуты…» Она стояла, устремив глаза в пустоту, или сидела на краю дивана, глядя Пьеру прямо в лицо? Спрашивать об этом не стоило. Как в точности определить оттенок ее голоса, запах в комнате в это мгновение? Слова могли только приблизить вас к тайне, но не сделать ее менее непроницаемой: она лишь отбросила на сердце более холодную тень.

– Я в точности не понимаю, каковы теперь ее чувства ко мне, – озабоченно сказал Пьер. – Мне кажется, я делаю успехи, но успехи такие зыбкие.

– Ты продвигаешься день ото дня, – отозвалась Франсуаза.

– Когда я уходил от нее, она снова стала мрачной, – сказал он. – Она сердилась на себя, что не воспользовалась уроком, и испытывала еще большее к себе отвращение. – Он серьезно взглянул на Франсуазу. – Ты сейчас будешь с ней любезна.

– Я всегда с ней любезна, – довольно холодно ответила Франсуаза. Каждый раз, когда Пьер пытался диктовать ей ее поведение в отношении Ксавьер, она вся сжималась. У нее не было ни малейшего желания идти к Ксавьер и быть любезной, если теперь это становилось обязанностью.

– Она страшно самолюбива! – сказала Франсуаза. – Ей нужно быть уверенной в немедленном и оглушительном успехе, чтобы согласиться рискнуть.

– Это не только самолюбие, – возразил Пьер.

– А что же еще?

– Она сто раз говорила, что ей отвратительно унижаться, опускаясь до всяких там расчетов и упорства.

– Ты сам-то ощущаешь это как унижение? – спросила Франсуаза.

– У меня нет морали, – ответил Пьер.

– Откровенно говоря, ты полагаешь, что она поступает так по моральным соображениям?

– Ну конечно, в каком-то смысле, – с некоторым раздражением ответил Пьер. – У нее совершенно определенная позиция по отношению к жизни, с которой она не заключает сделок. Это то, что я называю моралью. Она стремится к наполненности. Такое требование мы всегда ценим.

– В ее случае слишком много слабоволия, – заметила Франсуаза.

– Слабоволие? А что это? – спросил Пьер. – Способ замыкаться в настоящем, только там она находит наполненность. Если настоящее ничего не дает, она забивается в свой угол, как больное животное. Но знаешь, когда бездеятельность доводят до такой степени, до какой доводит ее она, название «слабоволие» не подходит – это становится могуществом. Ни ты, ни я не имеем сил оставаться сорок восемь часов в какой-нибудь комнате, никого при этом не видеть и ничего не делать.

– Тут ничего не скажешь, – согласилась Франсуаза. У нее вдруг возникла мучительная потребность увидеть Ксавьер. В голосе Пьера слышалась необычная теплота, хотя восхищение, по его словам, было неведомым ему чувством.

– Зато, – продолжал Пьер, – когда что-то ее волнует, она проявляет поразительную способность этим наслаждаться; рядом с ней я чувствую свою кровь такой холодной. Еще немного, и меня бы это унизило.

– Тогда, значит, ты первый раз в жизни познал бы унижение, – сказала Франсуаза, пытаясь рассмеяться.

– Уходя от нее, я сказал, что она маленькая черная жемчужина, – серьезно произнес Пьер. – Она пожала плечами, но я действительно так думаю. В ней все так чисто и так неистово.

– Почему черная? – спросила Франсуаза.

– Из-за той своеобразной извращенности, которая в ней есть. Можно подумать, что временами ею овладевает потребность делать зло, причинять зло себе и вызывать к себе ненависть. – На минуту он задумался. – Знаешь, это забавно: часто, когда ей говорят, что уважают ее, она, словно испугавшись, встает на дыбы. Она чувствует себя скованной уважением, с которым к ней относятся.

– И она быстро сбрасывает оковы, – заметила Франсуаза.

Она заколебалась: ей почти хотелось уверовать в этот привлекательный образ. Если теперь она нередко чувствовала себя обособленной от Пьера, то потому, что позволила ему одному идти вперед по путям восхищения и нежности: их глазам не открывались больше одни и те же образы; она видела лишь капризную девочку там, где Пьер усматривал душу требовательную и непримиримую. Если она соглашалась присоединиться к нему, если отказывалась от этого упорного сопротивления…