– Хорошо, – улыбнулась Аня. – А здесь на двери написано, что музей.

– Это музей? – Директриса сделала жест, означавший – посмотри на стены. – Я хотела сделать, но ни сил, ни желания, если честно. Устала я. Нехорошо так говорить, однако бывает. Надо операцию делать, а у меня времени нет.

– Но ведь можно здесь прибрать, расставить партитуры по-другому. Вот эти репродукции вообще лучше снять. Знаете, я была в музее Моцарта. Там стоит стул и подпись – стул времен Моцарта. Или стол времен Моцарта. Здесь можно так же сделать. Поискать предметы быта времен Иванова. Комната ведь большая, если шкаф выбросить.

– Гениально, – сказала, подумав, директриса. – Вот вы этим и займетесь!

– В смысле – я?

– В прямом! Вы ведь не работаете?

– Нет.

– Ну и какой толк без дела торчать в коридоре? Ждать просто так! Займитесь делом!

– Я не очень… хочу.

– Бросьте, мало ли я что хочу, что не хочу. У вас, напомните, какое образование?

Ане пришлось признаваться про консерваторию.

– Тогда я вообще ничего не понимаю! Нам не хватает концертмейстеров, преподавателей, а вы сидите в коридоре? Как вам совесть позволяет?

– Я не хочу работать… если честно. Постоянно тем более. Я всегда хотела быть мамой, заниматься дочкой.

– Но вы же все равно подрабатываете?

– Да. У мужа сейчас сложное положение, а Анфисе нужна новая скрипка.

– А я всегда мечтала стать балериной! Или великой пианисткой! А стала – администратором с больными ногами. Грымзой, которой учеников пугают. Вот что я вам скажу. Заняться музеем на благо школы, в которой учится ваша дочь, куда лучше бесцельного протирания стула в коридоре. К тому же я смогу вам платить – ставка свободна. Если с премиями, то хватит. Нет, не на скрипку, но на новое платье для дочки – точно.

Так Аня стала директором музея Иванова, официально, с зарплатой и записью в трудовой книжке. Она, как всегда, не смогла отказаться.

Работа, впрочем, оказалась непыльной. Хотя пыли как раз было много – она несколько дней только и делала, что отмывала комнату и выбрасывала хлам. Предметов мебели «времен Иванова» оказалось много даже у Ани на даче. В библиотеке музыкалки нашлись и сборники, старые, практически раритетные, списанные, но по счастливой случайности не выброшенные. Аня распечатала на цветном принтере фотографии, на которых Иванов играет собственные произведения.

София Ивановна заходила каждый день, пила чай и наблюдала за работой.

– Нет, плохо, – в конце концов заявила она.

– Что плохо? – не поняла Аня.

– Все плохо. Надо тут стены покрасить. Эти белые совсем мне не нравятся.

– Конечно, было бы замечательно, – радостно поддержала Аня, представив себе цвета «пена капучино», «ириска» или даже «коньячный».

– Деньги я найду. Цвет выберу. Надо сделать контрастные, я считаю, – размышляла вслух София Ивановна.

– Конечно, – опять обрадовалась Аня, представив себе контрастные стены в мягких шоколадных тонах или цвета мореного дуба.

– Так, сегодня и куплю. А ты – на неделю уходи в отпуск, – распорядилась директриса. Аня отметила, что София Ивановна резко перешла на «ты».

Дня через два Аня не выдержала и позвонила Софии Ивановне, поинтересоваться, какой будет цвет стен в музее.

– Одна стена – «пьяная вишня», другая – «цветущая яблоня».

Аня немного расстроилась из-за того, что не высказала свои пожелания по поводу оттенков цвета беж, но решила, что «пьяная вишня» – тоже вполне ничего, а «цветущая яблоня» – очень нежно и нейтрально.

– Завтра жду! – София Ивановна позвонила поздно вечером ровно через неделю. – Красота!

Аня бежала на работу. И с трепетом открывала дверь музея, предвкушая… Она не поверила своим глазам. Закрыла дверь и снова открыла, но картинка не исчезла. У нее было ощущение, что она попала в фильм про Гарри Поттера, причем сразу в кабинет Долорес Амбридж, к инспектору школы Хогвартс, которая отдавала предпочтение розовому цвету. Музейная комната была того цвета, который так любила Анфиса, как любая девочка, и который ненавидела Аня. Комната оказалась не просто розовая, а с переливами всех оттенков розового. Кусками мелькал цвет фуксии, от которого у Ани немедленно начиналась головная боль. В такую комнату не портреты Иванова стоило повесить, а тарелочки с изображениями котиков. Много тарелочек и много котиков. Остро не хватало занавесок с рюшами и английского чайного сервиза. Аня еще раз вздрогнула и представила себя в розовом костюме.

– Ну как? – ворвалась в комнату София Ивановна.

– Кошмар. Просто ужас. – Она решила сказать правду, да и не смогла бы солгать при всем желании.

– Согласна, – неожиданно ответила София Ивановна. – Знаешь, так было красиво, когда я палитру смотрела, а здесь… Я себя какой-то зефиркой чувствую. И что делать?

– А почему вы мне сказали, что красота?

– Ну, знаешь, это же твой музей, тебе здесь находиться. Я подумала, а вдруг ты любишь розовый? Ох, я не знаю, о чем думала. У меня нога болит нестерпимо. Уже по четыре таблетки болеутоляющих пью, не помогает. Сильные препараты врач не прописывает, боится привыкания. А я уже скоро как доктор Хаус буду – мне все равно, что глотать, лишь бы работать.

– Я сама перекрашу, – сказала Аня.

– Вот, вот! Я об этом тебя и хотела попросить. Тетю Зину дам тебе в помощь.

Аня с поварихой перекрасили комнату. Тетя Зина оказалась мастером на все руки и так смешала краски, что розовый не пробивался. Ну, почти.

В один из дней, когда Аня решила для себя, что вести дела музея не так уж и хлопотно, в комнату влетела директриса и даже отказалась от чая с сушками.

– Пойдем! Быстро! – София Ивановна явно была не в себе.

– Что случилось? – не поняла Аня. – Вам плохо?

Судя по виду, директрисе стоило вызвать «Скорую».

– Чудо! Случилось чудо!

Аня побежала за Софией Ивановной, удивляясь, как эта женщина с таким весом умудряется бегать настолько быстро. В кабинете директора сидел мужчина. Обычный мужчина, ничем не примечательный с виду.

– Вот! Это директор нашего музея! – объявила София Ивановна и вытолкнула вперед Аню.

Мужчина улыбнулся.

Дальше Аня готова была свалиться со стула и мысленно велела себе позже спросить у Вселенной, за что ей такое наказание.

Мужчина оказался внучатым племянником композитора Иванова. Племянник давно жил за границей и не собирался возвращаться в Москву. Но случилось так, что умерла то ли пятая, то ли шестая по счету жена композитора. Овдовела она года через два после замужества, но квартира и все наследие композитора по закону принадлежали ей. Вдова пережила супруга на двадцать пять лет и вот – скончалась. Ближайшим родственником оказался как раз внучатый племянник. Он приехал в столицу, в которой не был последние лет двадцать пять, и решил, что министерство культуры или кто-то еще захочет сделать музей-квартиру великого композитора. Все-таки в тех стенах были написаны лучшие произведения, принесшие ему мировую славу. Но никто из чиновников интереса не проявил, и риелторы посоветовали внучатому племяннику продать квартиру. Деньги хорошие, и даже очень, – дом в центре города. Племянник, не имевший к музыке никакого отношения, нанял эксперта и оценил наследство – рукописные наброски, воспоминания, первые варианты партитур. Эксперт разделил все по нескольким «кучкам» – ценное, не очень ценное, совсем неценное. Внучатый племянник хотел побыстрее освободить жилплощадь от имущества, чтобы выставить квартиру на продажу и как можно скорее уехать из города детства, который ему совсем не понравился. «Очень ценное» племянник уже переправил за границу и собирался выставить на аукцион. «Не очень ценное» продавал в столице. А «совсем неценное» девать оказалось решительно некуда. Не на помойку же выбрасывать.