Одной из них стала Настя – седьмая вода на киселе, но все же – родная кровь, двоюродная племянница. Тетка, страдавшая периодическими провалами в памяти, считала ее молоденькой вертихвосткой, не очень умненькой, но пробивной особой, которая «не пропадет в жизни». На самом деле Настя была сорокалетней уставшей женщиной, у которой не было ничего – ни любимой работы, ни детей, ни мужа. Она жила в однокомнатной квартирке с ширмой. За ширмой лежала мама с альцгеймером. Настю она последние года два не узнавала. Эти два года у Насти слепились в один бесконечный тяжелый день. Мать кричала, когда к ней подходила дочь. Кричала и сбрасывала ее руки со своих. Для Насти это было самым тяжелым – уговорить мать не кричать.

– Завещание сегодня заверила у нотариуса, хлеба купила и простокваши, – рассказывала тетка. Настя почти не слушала.

– А-а?

– Завещание, говорю, на квартиру. Брат приезжал с женой, я им сразу и показала бумагу, чтобы они знали, – продолжала тетка.

– А почему не мне? – вырвалось у Насти.

Тетка этого не услышала.

– Они живут на одну пенсию, а пенсии сейчас… Жена у него приличная женщина, лет на пятнадцать старше. Окна мне помыла один раз. Плохо, я лучше мою, но помыла же.

Настя дослушала теткин монолог и положила трубку. «Вот она странная все-таки. Этому брату семьдесят пять, не сегодня-завтра – инфаркт. Инсульт уже был. Зачем им квартира?» Настя не успела додумать эту мысль – мать в комнате закричала. Настя кинулась, обняла ее. Мать срывала Настины руки и металась по кровати.

В это же время о теткиной квартире думала еще одна женщина – Эльвира. Ее муж Альберт был вторым человеком, который, по плану тети Шуры, должен был ее хоронить. Альберт был сыном единственной, рано умершей тети-Шуриной подруги.

– Опять она звонила, – ворчала Эльвира. – Сама говорила, что ты ей как сын, вот пусть тебе как сыну квартиру и завещает, а то ты у нее самый хороший, самый лучший, а квартирка – тю-тю.

– Эльвира, зачем ты так говоришь? – возмущался Альберт.

– А как я должна говорить? Ты ей то продукты отвезешь, то подарки, то в больницу, то операцию оплатишь, то телевизор новый. И похороны тоже ты будешь оплачивать, я тебя знаю. А она? Что тебе за это будет?

– Ничего не будет! Она была подругой матери.

– Вот именно – ничего не будет. Вот если бы она нам квартиру завещала, я бы слова дурного не сказала. И сидела бы с ней хоть круглые сутки. Каждому человеку нужен стимул. Ты бы ей намекнул, что ли. Так, аккуратно.

– Эльвира, ты сама понимаешь, что говоришь? Как намекнуть?

– А что такого? Ты о ней заботишься, а она квартиру брату завещает, который тоже скоро того, прости господи. А тебя она с пеленок любит, все по-честному.

– Эльвира, прекрати.

– О себе не думаешь – о сыне подумай. Ему что – квартира лишняя будет? Куда он жену приведет? Сюда, нам на голову? – Эльвира заплакала. Когда речь шла о единственном любимом сыне, она всегда плакала. – Тетка всю жизнь для себя жила, ни детей, ни мужа – никого, вот и дожила до таких лет, еще и бегает. А я? Посмотри на меня, на кого я похожа? Правильно говорят – хочешь долго жить, живи для себя.

– Перестань, прошу тебя. Я поговорю с ней.

– Ой, да ладно, поговорит он. Так я тебе и поверила… – Эльвира подоткнула за пояс кухонное полотенце и пошла на кухню.

* * *

Скандалили и в третьей семье. Ирочка Ксенофонтова была любимой ученицей тети Шуры, то есть Александры Аркадьевны. Ирочка держала около уха телефонную трубку и кивала. Старший сын совал ей под нос учебник по английскому и шипел возмущенно:

– Ну, помоги мне, а то я не успею на компьютере поиграть. Что сюда ставить? Did?

Ирочка хмурила брови, отмахивалась и, наконец закрыв рукой трубку, прошипела сыну в ответ: «Да!!!» Дочь уже минут пять тянула ее за брючину и канючила:

– Мам, ну мам, можно мне мультики поставить? Мам, ну мам.

– Что мне можно съесть на ужин? – заглянул в комнату Ирочкин муж и увидел, что жена стоит с телефоном. – Понятно, вечерний сеанс связи. Не надоело? – возмутился он и имел на это полное право.

Ирочка не возила Александру Аркадьевну к врачам, не оплачивала операции, не мыла ее и не ходила за хлебом. Зато каждый вечер она слушала про племянницу, про маму племянницы, про сына подруги, про жену сына подруги. Александра Аркадьевна забывала, что уже рассказала, а что еще нет, и Ирочка еще раз слушала, что племянница обнаглела вконец, бессовестная. Мать ее – симулянтка и бездельница. Сын подруги – бездарь и неудачник. А жена сына подруги – стерва, каких поискать. И только Ирочка у Александры Аркадьевны была хорошая, умная, порядочная девочка.

– Да, Александра Аркадьевна, вы совершенно правы, – поддакивала Ирочка. Она не рассчитывала на квартиру, просто с детства не умела сказать «нет».

* * *

Александра Аркадьевна, тетя Шура, умерла в одиночестве. Ее нашли через три дня соседи – от квартиры попахивало. Так уж получилось, что племянница похоронила маму и впервые за много лет уехала отдыхать. Сын подруги отмечал свадьбу сына за городом. А у Ирочки заболели все разом – муж, сын и дочка. Она металась от одного к другому с каплями и платками и даже не обратила внимания на то, что вечером телефон молчал.

Марья Васильевна назначила себя старшей по подъезду. Сама себя выбрала, чтобы следить за порядком. Ну и ладно, лишь бы здорова была, решили соседи. Она была женщиной одинокой – взрослый сын приезжал редко, – а неуемная энергия требовала выхода. Марья Васильевна решила взять под контроль консьержку, которую считала ленивой и безынициативной.

Для начала Марья Васильевна обошла всех жильцов подъезда и собрала по двести рублей с квартиры на хозяйственные нужды. Так на первом этаже появились огромное зеркало в полный рост и новые лампы. Все бы ничего, если бы эти лампы не светили так, что глаза начинали болеть, и Григорий Алексеевич – врач-офтальмолог с третьего этажа – даже устроил скандал. – Свои глаза не бережете, о глазах жильцов подумайте!

Лампы подкрутили, притушили, но все равно было плохо. Женщины, выходившие из лифта, натыкались на собственное отражение и видели все в направленном, беспощадном искусственном свете – морщины, круги под глазами, второй подбородок и плюс три килограмма в области талии. Настроение портилось на весь день. Марья Васильевна переживала – она так старалась, а никто даже спасибо не сказал.

Но пыл ее не угас, а лишь разгорелся. Она решила расписать стены на первом этаже, чтобы было красиво. Вновь прошла по квартирам, некоторых жильцов подкараулила около подъезда и выяснила, что всем все равно, что будет нарисовано на стенах. Жильцы сдали еще по двести рублей, лишь бы уже отвязаться. Марья Васильевна наняла двух девочек – студенток художественного вуза – и поставила задачу: сделать уютно. Девочки работали по ночам, чтобы не мешать жильцам. На стене появлялись кусты олеандра, кипарисы, заборчики и лавочки то ли в итальянском, то ли в греческом стиле. Вполне мило. Но Марье Васильевне все время чего-то не хватало. Согласно ее пожеланиям, на заборе появился кот и еще один на лавочке. Где-то вдалеке, в оливковой роще, – собака. Еще позже жители заметили, что в итальянской деревушке живут Чебурашка и крокодил Гена.