неприкрытая тенденциозность его «аргументации», если бы все это не вызывало нравственного возмущения» (105). Мне прямо жаль служить для своего коллеги Вейса предметом «нравственного возмущения», но как мне помочь себе: тот способ, каким теологи во что бы то ни стало стараются защитить 11,23 ел. послания к коринф. против всяких возражений, отнюдь но производит и на меня впечатления полной бес тенденциозности, и я знаю людей, которые, в остальном не разделяя моих взглядов, все же «нравственное возмущение» господина Вейса при употребляемом им сорте полемики находят весьма удивительным.

Вейс пишет: «это имеет свое хорошее основание, что Древс не высказался относительно этого пункта (т. е. размера интерполяций); ведь, как только он поразмыслил бы над этим вопросом, он должен был бы признать, что весь отрывок сам по себе держится на прочном якоре и нигде не дает возможности для расчленения» (104). Равным образом и Вейнель называет «очень поверхностным суждение», что стихи 11,23 сл. послания к коринф. из общей связи выпадают и потому являются позднейшей вставкой. «Это место закреплено и подтверждается всей общей связью». Против этого я могу указать только на то!, что другие исследования держатся совершенно иного мнения. Если мои противники, быть может, не сочтут для себя авторитетом как «дилетанта» Робертсона, который тоже считает это место интерполированным, то все же такие теологи, как Штраатман еще в 1863 г. и Бруине отвергли подлинность Павлова рассказа о тайной вечери и заявили, что этот рассказ вовсе не входил в общую связь послания. Больше того: в то время как Штек называет его состряпанным для литургического употребления, Фёльтер признал даже всю 11 главу первого послания к коринф. вставкой. Да и ван Манен это место Павла о тайной вечере подверг сомнению вследствие его недостаточной связи с предшествующим и сказал о нём, что оно производит впечатление сборника примечаний из различных источников, предназначенного на то, чтобы оттеснить на задний план практикуемые в общинах «вечери любви» (агапы) вследствие происходящих там безобразий и поставить на их место чествование тайной вечери. К этим исследователям присоединился переводчик труда ван Манена «Römerbrief» — Шлегер и высказал свои соображения против подлинности этого места. В самое же последнее время также и Смит признал его вставкой.

Конечно, все это голландские или примыкающие к ним ученые, которых наша немецкая либеральная теология за их «критический радикализм» не оценит по достоинству. А между тем, они доказывают столь многое, что, оказывается, вовсе не так уже глупо по поводу 11,23 названного послания говорить об интерполяции, и что я имел полное право писать, что эта интерполяция «не раз» признавалась и с теологической стороны, что, по-видимому, хотелось Вейсу подвести под подозрение и выдать за неправду.

Павел отмечает, что он свое знание о том, при каких обстоятельствах Иисус справлял тайную вечерю и какие слова произнес при этом, «принял от самого господа». Ясно, что это может значить не то, что сам Христос прямо открыл ему эти вещи, а то, как это обычно и понимается, что он узнал их через посредство «первообщины». Ну, а какого рода было это «посредство»? Историческая теология в общем допускает, что оно было чисто устным, и она рассматривает это место в первом послании к коринф., как самую древнюю переданную нам форму причастных слов. Но против этого, по-видимому, — как отмечает Вейцзекер, — говорит уже явно шаблонный характер Павлова рассказа. А если Павел цитировал по закрепленному уже в письменной форме преданию, то что же представляло из себя это последнее?

Вместе с Робертсоном и старыми теологами я подумывал о Луке (22,14 — 20), так как Павловы слова обнаруживают величайшее сходство с этим местом. Это опять-таки Вейсу дает повод лишний раз поиздеваться над «дилетантом». «Поистине драгоценно, — восклицает он, — его обоснование (именно того, что мы имеем дело с позднейшей вставкой): слова тайной вечери у Павла, говорят, имеют связь со словами у Луки! Если бы он раскрыл хоть одну какую-нибудь книгу о тексте Луки относительно тайной вечери, то узнал бы, что соответствующие слова Луки (22,19 — 20), которые уже своею странною смесью из слов Павла и Марка выдают свое вторичное происхождение, половиною критиков текста не читаются, а посему у большинства современных критиков текста Луки слывут неподлинными. Да если бы даже они были и подлинными, они, без сомнения, стояли бы в зависимости от Павла, а не Павлов текст от Луки» (104). Да и Вейнель называет «грубой ошибкой», что я в данном случае вывожу Павла из Луки, а не наоборот. Правда, я, не будучи книжником в духе теологов, не знаю «всей» литературы, посвященной вопросу о тайной вечере, в чем меня упрекает Вейнель, но все же из многочисленных, друг другу противоречащих толкований знаю ее настолько, чтобы знать, что о несомненном и надежном факте, как выставляет это Вейс, здесь так же мало можно говорить, как и в других подобных случаях.

Что говорит скорее в пользу Павлова текста по сравнению с текстом Луки, так это прежде всего его большая краткость и простота. У него чаша предлагается только один раз, тогда как Лука не только отличается от Павла, но и от остальных синоптиков тем, что говорит о двукратном предложении чаши. Между тем, Штек обратил внимание на то, что первая чаша стоит в самой тесной связи с первым вкушением пищи (22,15) и с ним составляет первый акт вечери в значении прощальной вечери с учениками и указания на совершение ее в царстве божием (22, 16). «Затем следует второй акт, состоящий тоже из вкушения пищи и питья, но на этот раз в значении вечери в воспоминание об Иисусе для времени между его смертью и вторым пришествием. Этим объясняется столь странная вторая чаша: она является новшеством, введенным Лукою для того, чтобы обогатить смысл совершающегося, и он в этом отношении, со своей стороны, был прав, так как, ведь, в действительности, при еврейской пасхальной трапезе-вечере, которую, по свидетельству всех синоптиков, справлял Иисус, с торжественными словами предлагались и выпивались не одна только чаша, а несколько, по большей части четыре». Следовательно, две чаши у Луки, быть может, не так уже нелепы и глупы, как это обычно выставляют теологи для того, чтобы унизить этого евангелиста пред Павлом. Рассказ первого послания к коринф., — по мнению Штека, — примыкает, впрочем, к Луке, но отбрасывает этот первый акт, (потому что он, собственно говоря, не относился к делу, почему мы его не находим также у Матфея и Марка. А что Павел