Дорогая моя Русь —

(и все это в ритме слоу-рока, солист Энгельберт Хампердинк)

Нерастраченная сила,

Неразгаданная грусть.

– Гусак – он полностью за нас! Там так: напишет, блядь, студент какую-нибудь мудянку демократическую на стене – сразу приезжает немецкий танк из демократической Германии и дает снарядом вдоль улицы, понял?!

Ты вовеки непонятна

Чужеземным мудрецам.

– …Тому объекту – тридцать лет, с конца войны, блядь, стоит. Ночью звонит телефон, солдат докладывает: «Товарищ командир, застрелил нарушителя, проникшего в запретную зону». Все законно – стреляет без предупреждения. Ну, все вольтанулись – там такого вообще никогда не было. Солдату сразу отпуск на месяц без дороги. Через две недели другой в карауле – обратно нарушитель! Ну, стали следить, что за херня прекрасная маркиза. Стоит наш с автоматом – идет по той стороне дороги немец. Солдат автомат навскидку: «Ганс, ком, сука!» Немец мандражирует: «Найн, найн…» – «Ком!!!» Тот подходит, куда, блядь, денешься. «Ком!» Как тот чудик переступил через полосу – солдат в него полмагазина.

Я б в березовые ситцы

Нарядил бы белый свет. —

…Они к вечеру набухаются в общагах – и сразу драка. Умывальник – драка, туалет – драка, со второй смены придут – драка. А мы поставили им такой аппарат экспериментальный – и сразу тихо, как в гробу. Все ласковые, сонные, вялые – сцы ему в морду, ничего не скажет, понял! Скоро пустим в массовое производство. На «бис»:

Я люблю тебя, Россия!

Полковник Бонд за отдельным столиком (без микрофона в столешнице) ел блины с малосольной икрой.

Я б в березовые ситцы…

Поет Шурочка-ненормальная с непоправимым повреждением головного и спинного мозгов: на вечере художественной самодеятельности больных психоневрологического диспансера. И Яков Яковлевич Лишенин включил Шурочкино бытие в свое неадекватное отношение к действительности. «Выдать, – написал он на имя Ленина с копией главврачу, – товарищу Шурочке сто миллиардов валютных рублей за талантливое исполнение патриотической и прекрасной песни. Я. Я. Лишенин, Герой Мира и Директор Вселенной». А на прошлом вечере, когда Шурочка песню покойного композитора Аркадия Островского «Пусть всегда будет солнце» пела и танец маленьких лебедей танцевала при этом – ничего такого выдать не хотел!

Сколько раз тябя пытали —

Быть России иль ня быть.

Сколько раз в тябя пытались

Душу русскую убить?

Порученный полк. Бонду проект под шифром, выполнялся – раскручивался поэтапно, шел с бобины на бобину – медленно, да уверенно.

– Господи, какая гадость! Слава, я больше не могу это говно слушать! Как они могут петь в три часа ночи?

– Мы все равно не спим – в те же самые три часа ночи…

– Поцеловать тебя тихонечко? – и ты заснешь…

– Не надо, я встану, мне надо записать что-то…

– Ты же утром будешь больной совершенно!

– Аня, спи, я не буду света зажигать.

Нащупал Плотников в темноте фантомный блокнот, ручку.

«Попытка использования властями жупела национализма и шовинизма в сочетании с официальной марксистской идеологией не нова: в годы Великой Отечественной войны и сразу после нее к этому же методу прибег Сталин. И теперь – налицо стремление направить возмущение населения…»

Кончилась фантомная многоразовая страница. Отодрал – и все, сами понимаете, исчезло.

Поздно просыпается торговая улица, идущая от Ворот Друга Божия и до подступов к Храмовой Горе. Уже много лет профаны зовут ее именем Пророка и Псалмопевца Давида, хотя люди постарше хорошо знают, что такой улицы вовсе нет, а есть – три неравных отрезка со множеством наименований, да только на те наименования память у всех давным-давно отшибло.

Некогда здесь процветали Овощные Ряды, и еще лет шестьдесят тому назад иерусалимский военный губернатор его высокоблагородие полковник Сторрз утвердил проект по ремонту и реконструкции средневековых арок, перекрывающих Давидов Рынок со времени рыцарей-госпитальеров.

А потом Овощные Ряды съехали, сместились поглубже в переулки, а большинство лавок на улице Давида перешло к торговцам поддельными сокровищами Востока, так что по-настоящему просыпаться оказалось незачем. И никакой камень, никакую деревянную балку не отличишь: новая? старая? Ибо все вокруг светло побурело, стало хрупким и ноздреватым, накидалось временем и вырубилось.

Первым очнулся старый человек – владелец пролома в глухой тысячелетней стене у самого исхода Давидовой улицы. Пролом зовется кофейней «Сильвана», а человека имя утеряно: прозвище ему Абу-Шукран. Шукран на его языке – спасибо. Проснулся – и сказал старый человек «спасибо». Спал одетый в приросший к нему то ли пиджак, то ли сюртук, черные узкие портки. Только туфли парусиновые пришлось надеть – и можно идти разжигать примус под ведерным медным чайником, закладывать в стаканы листья свежей мяты: на каждый такой стакан по мятному пучочку, по три ложки сахара, четверть абу-шукрановой горсти черного чая. А второй примус – для кофейного дела, основного в «Сильване»: пьется кофе из малых стаканчиков; берет Абу-Шукран жестяной ковшик с длинной ручкой – финджан, засыпает туда обильно кофе, сахар – так что остается место на ложку-другую воды. Теперь надо не дать смеси вскипеть: лишь только тронет ее жар до первого взбаламута – готов кофе. Пей и спи.

Стоят в проломе плетенные из обрывков каната сиденьица на низких деревянных ножках – всего числом пять. Но есть еще и приступка из кирпичей, так что для посетителей места хватает: не все садятся, некоторые пьют стоя. Сидят только мужья вон тех женщин в черных с золотом достигающих грунта платьях, что привезли из окрестных деревень продавать в Иерусалим овечий сыр и овечье же кислое молоко. Мужья жительниц Иерусалима еще спят, а сами жительницы, в платьях того же покроя, но цветных, расшитых красной, желтой и синей ниткой, несут к своим лоткам, прилавкам, навесам или к таким же самым проломам зелень, фрукты, огурцы, коренья. Несут на головах, не прикасаясь руками. Тяжесть, а им ничего – привыкли, не гнутся, только наплывает на глаза надбровный излишек кожи.

И всему этому наперерез идем мы – я, Габи и Ави, – глотнуть кофейку в пролом по имени «Сильвана».

Повыцвела на нас темно-зеленая форма, но ботинки еще без пылевого упека в прострочках. Матерчатые ремни в полном комплекте, патронташи и фляжки, американская винтовка М-16, с которой могущественные союзнички продули вьетнамскую войну, и прочее тому подобное – все при нас, и работа наша пусть в чем-то скучнее войны, но уж много веселее любого позорного мира.

Абу-Шукран нашу тройку выучил за неделю, что мы здесь без смены с шести до четырнадцати: я – кофе, Габи и Ави – чай с мятной травою. По сигаретке: вчера набежали на нас восхищенные американские туристы, фотографировались, обнимались – и подарили по пачке «Парламента». С кофе отлично идет, как полагает жандармский нижний чин я; зато жандармский нижний чин Габи, напротив того, считает, что лучше оно – с чаем. Жандармский унтер-офицер сверхсрочной службы Ави свои вкусы и пристрастия не обнаруживает.