– Ну хорошо! – не выдержал Матвей. – Я вел себя как безответственный дурак! Устраивает?

– Меня? – удивился Юджин.

Матвей сжал губы, чтобы не выругаться.

– Ты сегодня другая, – сказал Ник.

– Конечно! – согласилась Таня. – Смотри, какое солнце!

Каменный Сент-Невей нагревался, и даже в лиловой тени не было зябко. В прозрачном небе виднелся золотой шпиль с ангелом. Пахло тополиными листьями и ветром с Лады. Таня легко ступала в открытых туфельках, чувствуя сквозь подошву теплые булыжники мостовой. Замирало сердце: Ник то и дело касался ее плеча своим, и сейчас их разделяли не плащ и мундир, а лишь тонкая ткань блузки и рубашки.

– У тебя глаза светятся, – сказал Ник.

– Просто я очень люблю весну. Когда еще не лето, а вот-вот на самом его краешке.

Таня была свободна – на целый месяц! Целый месяц ей не нужно думать про старшего лейтенанта Сайгара! А еще ее эскизы похвалил сам Феликс Эдгар, оставил после урока и долго рассматривал альбом. Таня волновалась, что Ник не дождется, но он стоял у ограды, придерживая накинутый на плечо мундир. Улыбался, глядя, как Таня бежит ему навстречу. В последний момент она вспомнила, что девушка должна быть скромной, и замедлила шаг.

Пошли, взявшись за руки. Ник сжимал ее пальцы: «Ты здесь? Со мной?» – «Да!»

Потом долго целовались у глухой стены, рядом с мостиком, на котором Таня рассказывала про офицера Растьевского полка. Обдавало жаром от затылка до пяток. Тане казалось, что она тает, становится невесомой – и растекается по рекам и каналам Сент-Невея, сама становится водой, ощущает каждый камень набережной, видит все отражающиеся дома, набирает Ладу-силу и распахивается огромным заливом, где ветер, чайки и слепящее солнце.

– Съездим как-нибудь на залив? – спросила Таня уже на автобусной остановке.

– Конечно.

Она вскочила на ступеньки – одна из последних, за ней еще успела втиснуться молодая пара. Таня прижала ладонь к стеклу, глядя, как уплывает лицо Ника. А те двое тоже не ушли с площадки, обнялись, и парень что-то зашептал девушке. Их счастье было похоже на хрустящие вафли со взбитыми сливками, оно пахло корицей и немножко, совсем чуть-чуть, острым перцем. Так интересно, сладкое с перцем…

«Что я делаю!» – У Тани пресеклось дыхание. Она сама не поняла как, но откусила кусочек чужого счастья.

– С вами все в порядке? – с тревогой спросила женщина, привстала с сиденья и тронула Таню за плечо. – Девушка!

– Э, да она побелела вся.

– Девушка!

Звуки доносились с трудом, Таня непонимающе смотрела на пассажиров.

– У меня валидол есть! Кому?

– Посадите ее, освободите место.

– Не надо! – рванулась Таня.

Кругом были люди. Лица, голоса, запахи, чувства.

– Выпустите меня! – Она ударилась всем телом о дверь.

Слишком много людей.

Паника – Таня чувствовала это – расходилась от нее волной. Заплакал ребенок. Выкрикнула что-то скандально кондукторша. Выругался мужчина. Женщина, что трогала за плечо, схватилась за сердце и беззвучно шевельнула губами.

Нет! Пожалуйста, нет!

Но как успокоиться, когда ужас взрезает, точно скальпелем, от живота до горла?

– Остановите автобус!

Получается, Сайгар прав?

– Пустите!

Толчок, люди попадали друг на друга. Крики, плач. Двери раскрылись – и Таня выскочила. Метнулась, не глядя, через дорогу. Взвизгнули тормоза. Бросилась в сквер, не разбирая тропинок, туда, где никого нет. Но зашлась в хриплом лае собака, душит себя ошейником. Бежать!..

Таня стояла на углу. Слева сплошным потоком неслись машины, заворачивая через перекресток на Гостиный мост. От них рябило в глазах. Справа, у подножия крепости, загорали на травке студенты, обложившись конспектами.

«Что я делаю, мама?..»

Таня ссутулилась, обхватила себя за локти и побрела на мост.

«Зачем?..»

Вспомнилось, как полгода назад шла здесь с мамой. Тогда казалось: все решила правильно.

… – Нужно такое, чтобы и в маленьком городе нашлась работа, – говорила Таня. – Мам, давай пешком через мост, не хочу толкаться.

По случаю ветреной погоды на остановке скопилась напряженная толпа, готовая любой ценой протиснуться в теплое автобусное нутро. Таня пригладила волосы: казалось, там, в толпе, потрескивает электричество.

– Продует, – сказала мама. – Ты опять без шапки.

Таня помотала головой и взяла у мамы авоську.

– Пошли.

На мосту оказалось не так уж холодно, только ветер уносил слова, и приходилось идти плечом к плечу. Авоська мешала, Таня переложила ее в другую руку.

– Не решай сгоряча. Может, окончишь школу? – неуверенно спросила мама. – В институт с восемью классами не возьмут.

– Ну какой институт, мам? Где? Заочно? Если меня еще будут пускать на сессии. Да и толку с этого заочного.

– Училище разве лучше?

– Да. После него я уже смогу работать. По специальности. Значит, зарабатывать. И еще, мама… Если я останусь в школе, то отсрочка два года. В училище – четыре.

– Потом все равно придется уезжать.

– Да. Но потом.

Они были на самой середине Гостиного моста. Ветер трепал Танины волосы, рвал с головы у мамы платок. Небо стремительно голубело – тучи сбивало, точно отару, и угоняло к заливу. Вспыхнули на солнце купола Морского собора.

– Я хочу остаться, сколько смогу, – твердо сказала Таня, глядя на город. – Нужно только правильно выбрать. Понимаешь? Чтобы меня точно взяли на работу, даже если поселок на три улицы.

– Почему сразу поселок? Поедем к Тасе.

Иногда хотелось просто завизжать. Таня перехватила ручки авоськи, они врезались в ладонь.

– Нет, мама. Ты никуда не поедешь. Ты останешься с Асей и со своим книгохранилищем. Даже не будем это обсуждать.

– Танечка…

– Мам! Вот потом выйдешь на пенсию, тогда и посмотрим.

Об остальном Таня промолчала: тетка Тася может ее и не принять, да и разрешат ли поселиться в Гусь-Савельевском?

– Медицинский? – предложила мама. – Уж сиделкой-то…

– Нет. Не смогу. Точно не мое.

– Торговый и предлагать не хочу, с твоим-то характером.

Таня подавила вздох.

Она всегда была уверена, что успеет выбрать профессию. Когда еще окончит школу!

Хотелось быть как Ася. Чтобы на кафедре, и коллеги обсуждали не соседку Маню, а малоизвестного художника пятнадцатого века. Студенты бы заглядывали. Робкие и почтительные. Или нахальные – юные гении! Чтобы спуститься в запасники, посмотреть на портрет и увидеть не просто лицо, а человека. Знать, как он жил, чем жил.