Окрошку он съел, и теперь еще сильнее хотелось спать.

За стеной бубнили голоса.

– Лилька, ну хоть мне не ври! За ним же едешь.

Что-то отвечала мама, кажется, оправдывалась.

Бабочка заскребла по абажуру. Вейка приподнялся и махнул рукой. Качнулась лампа – вместе с ней закачалась комната, выпячивая попеременно то пузатый буфет с разложенными на нем зелеными помидорами, то окно с частым переплетом.

– С ума сошла! Последним ребенком, с которым я общалась, была ты, моя младшая сестричка.

– Но Матвей очень спокойный мальчик.

Бабочка, пометавшись по углам, вернулась и снова полезла под абажур. Вейка не шелохнулся. Он вслушивался в голоса за стеной и думал с отчаянием: «Ругаются».

– Да, еду! Он хоть мужик настоящий! А от того что я видела хорошего? Все сама, сама! В садик устроить, по больницам – сама. А как в школу ребенка собирала? В Сент-Невей и то сама!

– Кстати, о Сент-Невее.

– Да брось ты, Розка! А то наших врачей не знаешь. Здоровый парень, хоть бы раз чихнул. Ничего не нашли, только зря каждый год на обследование таскала.

Вейка закрыл уши ладонями. Сейчас мама начнет плакать. Она всегда сначала ругает отца, а потом плачет.

Стол под локтями качнулся. Вейка поднял голову. Напротив сидела женщина и внимательно его рассматривала. У женщины были черные, навыкате, глаза и кустистые брови. Волосы, небрежно прижатые гребенкой, торчали в разные стороны. Она совсем не походила на маму, и Вейка спросил нерешительно:

– Вы моя тетя, да?

Женщина поморщилась.

– Боже мой, «тетя»! Какое дурацкое слово.

Не вставая, она взяла с буфета сигаретную пачку, придвинула пепельницу. Курила по-мужски: сильно затягиваясь и резко стряхивая пепел. Бабочка, испуганная дымом, затаилась в углу.

– А как вас называть?

Женщина склонила голову к плечу, продолжая разглядывать Вейку. Он заерзал на табурете.

– Действительно, проблема. По имени-отчеству глупо, чай, родня. Знаешь, лучше я буду теткой. Тетка Роза. Но, умоляю, только не «тетя»! А то я чувствую себя старой клушей. Договорились?

Вейка кивнул.

– Вот и хорошо. – Женщина затушила сигарету. – Еще вопросы?

Он поколупал ногтем потрескавшуюся клеенку.

– Вы живете одна?

Тетка хмыкнула.

– Нет, у меня, как у настоящей старой девы, есть кот.

Она повернулась к окну и крикнула в открытую форточку:

– Серый-Серый, кыс! Иди домой, жрать дам!

Никто не появился.

– Мышкует, наверное, зараза.

Вейка сонно моргнул.

– Хорошо, что одна, – пробормотал он.

– Это почему же? – весело удивилась тетка.

– Ругаться не с кем.

В форточку скользнула серая тень и мягко спрыгнула на стол. Блеснули зеленые глаза.

– Мняэ? – удивленно сказал кот. Морда у него была бандитская: грязная, перекошенная, с одним ухом.

Вейка сквозь ресницы смотрел, как кот лезет к хозяйке и сердито пихает ее в подбородок башкой.

– Э, да ты совсем спишь! – послышался голос тетки.

Качнулась лампа. Промелькнула бабочка и снова исчезла в темноте.

А утром выяснилось, что мама уже уехала…

…Матвей вертел в руках расстегнутый напульсник.

– Юджин, – спросил устало, – а вот сколько л-реев с тобой ездило, они все иногда ненавидели… тебя?

Старик подумал секунду.

– Наверное, да. Достань, пожалуйста, термос.

Матвей повернулся на сиденье.

– Нет, другой, с кофе. Глотну, если уж ехать всю ночь.

– Лучше пусти меня за руль.

Юджин усмехнулся.

– На такой дороге? Это ты у нас заговоренный, а я простой смертный.

Висела за окном луна. Как ни крутилась машина, она не отставала и только пару часов спустя поднялась так высоко, что ее стало не видно.

– Мне страшно, – сказал Матвей. – Все время кажется, что оно приближается. Вот выберу еще одного, и…

Он не договорил, потер запястье.

Юджин повернулся. Его лицо, подсвеченное тусклыми лампочками приборной панели, казалось совсем старым.

– Еще рано, Вейка.

Это был запрещенный прием. Матвей сердито уставился в окно.

Прозвенев на повороте, мигнул огоньками и скрылся трамвай.

В доме напротив светились окна. Смутно доносились голоса, музыка и бормотание телевизоров. Справа сквозь решетчатую ограду, разделявшую парк, виднелась глухая стена приюта. На беленых кирпичах отпечатались тени деревьев.

Денис пристроился на спинке лавочки, поставив грязные кроссовки на сиденье. От сигареты с дешевым табаком царапало в горле.

Прошли люди с конечной остановки. Карася среди них не было. Денис проводил взглядом девицу в короткой юбке. Тонкие каблучки-шпильки неуверенно цокали по булыжникам, грозя вот-вот подломиться. Девица упрямо вскидывала голову, потряхивая челкой, и аккуратно переставляла ноги. Как лошадка.

Денис резко затянулся сигаретой и закашлялся. Сука Немой! Как иногда тоже хочется – не помнить. Ту конеферму в предгорье, где отец учил ездить верхом. Его насмешку: «Эй, я не понял, кто у вас главный: ты или кобыла?» Одобрительные возгласы, когда удалось справиться и послать упрямицу в галоп. Не помнить маму, облокотившуюся на ограду и наблюдающую с улыбкой за своими мужчинами. Косынка у нее сбилась, и ветер трепал светлые волосы.

Узкие тропинки вдоль обрывистых склонов тоже не помнить. Поднимаешься – все ближе и ближе к небу, все дальше от города, от грохочущей стройки, от автомобилей, телефонов, железных дорог. К людям, так не похожим на тех, что остались внизу. К тем, кого считал друзьями. Пока один из них не вскинул винтовку и не выстрелил отцу в живот.

Сплюнув, Денис выкинул докуренную до фильтра сигарету и обхватил себя за голые локти. Днем жара, как летом, а к вечеру холодает, зябко в футболке.

Ветер донес с набережной бой часов. Восемь. Чертов Карась! Ну ладно, дежурит сегодня дядя Лещ, простит опоздание по случаю воскресенья, но наглеть-то все равно не стоит. А Карасину сгубит когда-нибудь жадность, столько времени тырит по одному и тому же маршруту.

Денис шаркнул кроссовкой, сдирая облупившуюся краску с лавочки. Возвращаться в детдом не хотелось.

Интересно, что делает сейчас Немой? Сидит с дедулей перед телевизором? Или, по обыкновению, уткнулся в книжку? Денис попытался представить особняк Леборовски, но память упорно подсовывала другое: комнату с низким потолком, пересеченным балкой, цветастые ковры на полу и стенах, подслеповатые окошки, выходящие на пыльную улицу. В Арефе родители снимали в поселке половину дома, мать не любила казенные бараки.