– Что – почему? – не понял Багдасарян.

– Ось ты кажеш: не сперечатыся[2] ж iз братом! Чому тобі не можна iз ним сперечатыся? Він же молодший за тебе! Та ще й чобота̀р[3]! Був бы прохвесор, а то чоботар!

Багдасарян пожал плечами:

– Ваня-джан, я с ним никогда не спорю. Может, потому и живой...

– Чому? – упорствовал Сирко.

– Если вода не течёт за тобой -- иди за ней.

Цирюльник плюнул и отстал.

Когда Ашот, с которым не спорят, овдовел и решил жениться во второй раз, он заговорил о собственной сапожной мастерской. Старший брат готов был выделить денег на обустройство, но для мастерской в доходном доме на Епархиальной улице – другой вариант Ашот категорически отверг – этого не хватало, даже если сложить вместе со сбережениями самого Ашота. Хорошо, кивнул сапожник. Тогда закрой хлебную на три дня. Убытки, напомнил Багдасарян. Испеки для меня корзинку арагаца[4], продолжал Ашот, будто не слышал про убытки. Я разнесу лепёшки по городу, куда надо.

– Да, – вздохнул Багдасарян. – Всё сделаю, душа моя.

Лепёшки Ашот разнёс в самые неожиданные места. Одну забросил в открытое окно второго этажа Дворянского собрания, две сунул мальчишкам на Цыганском мосту; самую пышную скормил извозчичьей лошади близ Конного рынка. Раз, два, корзинка и опустела.

Спустя месяц после разговора братьев в город приехал Нишан Тер-Нишанианц – священник, высланный из Нахичевани за какие-то провинности. С ним явились взрослый сын Трдат и внучка Мириам, девица на выданье. Священник приобрел дом по улице Франковской, где и поселился с семейством. Багдасарянов пригласили на новоселье, Ашота в том числе, и сапожник имел долгий разговор с Трдатом Нишановичем. В итоге Трдат с благословения отца ссудил Ашоту недостающую сумму, и вскоре в новенькой мастерской застучали молотки.

Стук разнёсся до небес, и Бог снова оглянулся – теперь уже на щедрого Трдата Нишановича. Ещё вчера безработный, не имея протекции и рекомендательных писем, Трдат устроился в центральную почтово-телеграфную контору – чиновником IV разряда. В самом скором времени он получил III разряд, и болтали, что повышение не за горами. Параллельно с карьерой рос и ранг Тер-Нишанианца: коллежский секретарь, коллежский асессор...

Начальство обещало надворного советника.

Когда армянская община решила обратиться в городскую думу с прошением об отводе участка под постройку церкви, Трдат Нишанович сказал, что сперва он обратится к Ашоту. Не сейчас, предупредил Ашот. Сейчас холодно, вам откажут. В смысле, не понял Тер-Нишанианц. Что значит холодно? Май на дворе!

– Холодно, и всё, – отмахнулся сапожник. – Даже я не согрею.

Трдат сдвинул брови:

– Извини, дорогой. Мне не поверят. Я тебе и сам не больно-то верю.

Прошение было отправлено. У думы просили «пустопорожнее городское место в шесть сотен саженей, находящееся на Сумской улице, возле Ветеринарного института, недалеко от конца рельсового пути конки.» И причины объяснили внятно, ибо с момента приезда в город семьи Багдасарянов многое изменилось: «...число прихожан постепенно прибавляется, поэтому в настоящее время считается армяно-григориан купеческого и ремесленного сословия около восьмисот душ обоего пола, учащейся молодежи сто пятьдесят и свыше трёх сотен солдат. Кроме этого по губернии в разбросанном виде и на придорожных станциях живут ещё около трехсот душ...»

Ду̀ши душами, а ходатайство отклонили. Городская дума не нашла возможности отвести для молитвенного дома просимый участок земли, ибо все окрестные участки были проданы местным жителям под застройку, а просимый предполагался под разбитие в нём сквера.

– Когда? – спросил Трдат сапожника. – Когда подавать новое прошение? Как скажешь, дорогой, так и сделаем. Твоё слово – золото.

Ашот улыбнулся:

– Когда потеплеет.

– Зимой, что ли?

– Не волнуйся, я предупрежу заранее.

– Где же нам проводить службы?

– Снимите дом в Инструментальном переулке.

– Дом?

– Третий номер. Тот, где фонарь не горит.

– При чём здесь фонарь?

– А при том, что как зажжётся, так и подавайте прошение.

* * *

– У вас, я гляжу, куда ни ткни, кругом пророки, – Алексеев налил себе водки. На сегодня хватит, решил он. И так голова кру̀гом. – А врут, что нет пророка в своём отечестве! Как же нет? Актриса, сапожник, вы, уважаемая Анна Ивановна...

– Пророк?

Глаза мамаши поползли на лоб:

– Это Ашотик-то пророк?

– А кто же он, по-вашему? Сами признались: идут к Ашоту, как ходили к Заикиной, спрашивают. Он пророчит: что, где, когда...

– Он не пророчит, – младшая приживалка нервно комкала в пальцах салфетку. На щеках Анны Ивановны вспыхнули чахоточные пятна румянца. – Это я, неумеха, что вижу, то и говорю. Ашот Каренович не пророчит, он для людей старается...

– Цыц!

Мамаша гаркнула на дочь с такой горячностью, таким напором, какие вовсе не предполагались в сдобной, услужливой Неониле Прокофьевне.

– Я душевно извиняюсь, – она встала, чопорно сложила руки на животе. – Время позднее, все устали. Вы, Константин Сергеевич, идите спать. А мы с Аннушкой со стола приберем.

Встал и Алексеев:

– Спокойной ночи.

Его слегка качнуло. Я трезв, подумал он. Это утомление, это всего лишь усталость. Вымотался я за эти дни, сил нет. За дни, месяцы, годы.

– Господин Ваграмян напомнил мне, что при ограблении банка был убит правнук Заикиной, молодой кассир. И знаете, любезная Неонила Прокофьевна, что я подумал? Вы тоже говорили мне об убитом. Вы сказали, что Елизавета Петровна была святая. Что она подготовилась заранее, при жизни. А вы, Анна Ивановна...

Он понимал, что надо остановиться, замолчать, уйти в кабинет. Понимал и не мог с собой совладать. Несло, как на сцене.

– Вы сказали, что Заикина творила чудеса. И при жизни могла, и после смерти не разучилась. Вы еще сказали, что она заранее подготовилась. К чему она подготовилась, Анна Ивановна? К уходу в мир иной?

Алексеев вцепился в край стола:

– Или к убийству правнука? Как она к нему готовилась, Анна Ивановна?!

– Пустое говорите, – вмешалась мамаша. Чувствовалось, что разговор ей неприятен. – Кто же сразу к двум смертям готовится: и к своей, и к чужой? Да и вам-то какая беда? Был правнук, стал покойник, земля ему пухом. Идите спать, вы на ногах еле держитесь...

4

«Я Миша Клёст, бью до слёз!»

«Чутьё моё. В рифму получилось. Господь наградил меня особым чутьём – оно спасает только меня. Остальных оно губит. А если не Господь, тоже ладно.»