Ну, ясное дело, если человек «превосходительство», то не может же он есть леща с кашей, как вонючий мужик! Хочет он или не хочет, а должен есть почки в мадере…

Но и «превосходительством» не нужно становиться, чтобы очень четко знать — ты вовсе не часть народа. Для этого достаточно быть фельдшером, и даже скверным фельдшером, которого в конце концов выгоняют из больницы. В другом рассказе А. П. Чехова именно фельдшер, заблудившись из-за метели, выезжает случайно к постоялому двору и оказывается в одной компании с мужиками-конокрадами.

Их кормит, для них танцует дочь хозяина, Любка, и фельдшер любуется красивой Любкой. Он тоже хотел бы поухаживать за ней, но ведь ему нельзя: он образованный человек, фельдшер!

«Он жалел: зачем он фельдшер, а не простой мужик? Зачем на нем пиджак и цепочка, а не синяя рубаха с веревочным пояском? Тогда бы он мог смело петь, плясать, обхватывать своими руками Любку, как это делал Мерик…».[57]

Впрочем, примеров можно собрать сколько угодно, вплоть до восхитительного «Лодырь из господ, только все же из наших».[58]

Но, по-моему, и так все уже ясно.

Среди дураков и дикарей

Русские европейцы постоянно чувствовали себя окруженными со всех сторон дураками и дикарями. Это отношение очень хорошо прослеживается во всей интеллигентской литературе конца XIX — начала XX веков. Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» — попович, а отнюдь не дворянин. Но под его эскападами о людях, которые взялись решать проблемы человечества, а сами на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны, под требованием стать «полезным членом социального сообщества» подписались бы многие дворяне XVIII столетия.

Когда в начале XX века маленький Лева Гумилев, сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой, начинает интересоваться «дикими», некая дама, подруга его знаменитой матери, недовольно заявляет мальчику: «Да что ты все с этими дикими?! Они же такие же, как наши мужики, только черные».

Ну, и чем позиция этой дамы отличается от ставшего классикой «…и крестьянки любить умеют?!» Н. М. Карамзин написал «Бедную Лизу» в 1796 году, и меня всегда равным образом восхищало и смущало пресловутое долготерпение русского народа… Поразительно, что собственный кучер не двинул по башке Николая Михайловича за эту чудовищно оскорбительную фразу. Или он просто не умел читать? Наверное, кучер просто не знал, что и он сам, и его жена для барина — те же людоеды из Центральной Африки или с Сандвичевых островов, только белые. Но ведь и приятельница Анны Ахматовой говорит Левушке Гумилеву то же самое…

Сначала дворянство, потом и интеллигенция чувствуют себя европейцами, эмигрантами если не по крови, то по духу, живущими в туземной стране и окруженными дикими туземцами.

Великолепен образ чеховского «злоумышленника», тупо выкручивающего гайки из полотна железной дороги — на грузила.[59]

Не менее великолепен «интеллигентный мельник» М. А. Булгакова, сжирающий сразу все лекарства, полагающиеся на месяц, — чего долго мучиться, слопать их, да и все….[60]

Меньше всего я сомневаюсь, что нечто похожее вполне могло быть! Но интонации обоих рассказов (и множества других! И не только Чехова и Булгакова!) таковы, что сразу видно — их авторы чувствуют себя колонизаторами среди диких туземцев.

Эти туземцы имеют белую кожу, носят одежду, похожую на европейскую, нательные кресты, ходят в христианские храмы и читают книги… но это видимость. Ведь слова барыньки, недовольной пристрастиями Левы Гумилева, имеют и обратную силу. Если негры — такие же мужики, только черные, то ведь получается — интеллигентов окружают туземцы, такие же, как негры и индусы, только белые.

Характерно название рассказа М. А. Булгакова: «Тьма египетская». Ассоциация и с тьмой в головах, и в глазах интеллигентов, уставших от дикости народа.

Очень любопытен рассказ А. П. Чехова, отличающийся от приведенного только одной буквой: «Злоумышленники» — то же слово, но во множественном числе.[61]Объем такой же, пять страниц убористого текста, сюжет крайне прост: население провинциального городишки обвиняет астрономов в том, что они устроили затмение солнца. Забавно? Наверное. Чехова ведь принято считать забавным, веселым писателем. Но интонация рассказа, все это столкновение цивилизованных, чистоплотных, приличных интеллигентов с местными дикарями, с их обсиженными тараканами, грязными и темными домами, их первобытными нравами таковы, что даже Киплинг и Стэнли писали об Индии и Африке в более уважительном тоне.

Эта колонизаторская позиция ничем не отличается от политики дворянства. Она даже хуже, потому что дворянство по крайней мере не только зубоскалит, но и пытается цивилизовать народ. Как? Колонизаторскими средствами.

В 1830-е годы правительство заставляет крестьян сажать картофель. Именно так — заставляет! Попросту говоря, государственным крестьянам выдают мешки с картофелем — но ни как сажать, ни что собирать, ни что есть — не объясняют. Дают картошку, и все. А потом требуют, чтобы мужики собрали урожай, и сделали это правильно. Отказываются?! Местами «дикари» стали есть ягоды картофеля и отравились?! После этого начался бунт — баре нам подсунули отраву?!

Ничего по-прежнему не объясняя, правительство вводит войска и массовыми порками, стрельбой по людям и захватом заложников заставляет сажать картошку.

В Соловецком лагере особого назначения в 1929 году висел плакат: «Железной рукой загоним человечество в счастье!». Почему бы не повесить этот или такой же плакат над правительственным учреждением, где несчастным мужикам всучивают эту самую картошку?!

Как видно, присущие интеллигенции черты не меньше характерны для дворянства. Ведь в Российской империи 1830-х годов было ничуть не меньше хихиканья и подсмеивания, потешек над «серым дурачьем» и «дикарями», чем в Российской империи 1900-х годов, во времена «Злоумышленника» и «интеллигентного мельника».

И заставляя сажать картофель под дулами артиллерийских орудий, и рассуждая о «темноте непросвещенного народа», и отказывая «народу» в праве самому решать, что для него хорошо, а что плохо, дворянство и интеллигенция последовательно ведут себя, как колонизаторы в туземной стране.