— Ты не можешь.

— После смерти отца я номинальная глава клана, так что, Михай, хорошенько подумай, прежде чем супротив идти.

Она резко встала, оправив на бедрах перевязь, и пошла к выходу.

— Куда ты? — Голос боярина Димитру был жалок.

— Подальше отсюда!

Хлопнула дверь. За столом в уголке осталась сидеть одинокая сгорбленная фигура.

Как гласит старинная рутенская пословица: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Ну суму-то у меня отобрали, прежде чем в кутузку упечь, а тюрьма вот она, во всей красе — сырой каменный мешок с окованной дверцей. Три шага прямо, два шага налево, поворот — и опять три да два. Благодать, ёжкин кот! И развлечений хоть залейся. Хочешь — шагами узилище меряй, хочешь — валяйся на соломенной подстилке в уголке, а хочешь — вообще спи, сил перед очередной проходкой набирайся. Ну можно еще прислониться лицом к зарешеченному дверному окошку и, скосив глаза, увидать копоть на стенах коридора и краешек алебарды стражника.

— Служивый, — жалобно тянула я, просунув сквозь прутья решетки кончик носа. — А кормить заключенных у вас принято?

— Разговорчики! — прикрикнул охранник, судя по голосу, дядька в летах.

— Конечно, разговорчики, — радостно подхватила я беседу. — А иначе ты б услыхал, как у меня в животе бурчит. А чего у нас сегодня на «пожевать» намечено или правду люди сказывают, что хлеб да вода — тюремная еда?

Охранник молчал. Подумаешь, какая цаца! Не очень-то и хотелось. Все равно ему с поста никуда не деться, так что если не собеседник, то уж слушатель постоянный у меня имеется.

— А кушать надо регулярно, — наставительно продолжала я. — Чтоб кишки не слиплись. И разнообразие в блюдах тоже приветствуется. Я еще когда с бабушкой в Рутении жила, у нас завсегда на столе разносолы были, и мясное раз или два в седмицу, и крупы всяческие, и молочко, и сыр, и яички. Я больше всего сыры уважаю, и рассыпчатые творожные, и пахучие твердые. С рубленой зеленью чтоб да с краюхой свежего хлеба, да взваром сладеньким вприхлебку.

Рот наполнился слюной, я сглотнула.

— А ежели у вас заключенных кормить не в обычае, чем же питаться прикажешь? Крыс ловить? Служивый, тут крысы водятся? А готовить их умеешь?

Стражник хмыкнул. Разговор начинал налаживаться.

Мэтр Нагейра устал просто до фиолетовых драконников. Неожиданный приток силы нарушил что-то в его тонкой организации, сбил настрой. Однако отдыхать было еще не время. Сначала дела. А потом его голова коснется подушки, и благодатный сон…

— Как это понимать? — Высокий женский голос вывел мага из подступающей дремы. — Мои горести оставляют вас равнодушным?

— Тысяча извинений, моя госпожа, — смиренно проговорил мэтр, изящно скрыв зевок раскрытой ладонью. — Удар судьбы, постигший нас со смертью вашего супруга, оставил кровавую рану в моем сердце.

Иветта удовлетворенно кивнула. Ее слегка опухшее от слез личико посветлело.

Аудиенция проходила в покоях княгини, в комнате, носящей название Розовая гостиная. Символика расцвета жизни, томной зрелой красоты прослеживалась во всех элементах декора: от шелковых драпировок, изогнутых линий позолоченной мебели до заполненных цветами ваз. По случаю траура розы, доставленные сюда из оранжереи, были всех оттенков желтого — цвета печали. То, что желтый при этом великолепно оттенял светлые волосы Иветты Лузитанской и ее кремовую кожу, было не более чем совпадением.

— Ну вот, — шмыгнула носиком хозяйка, — теперь я вдова, одинокая и беззащитная, а единственный человек, который мог мне чем-то помочь, мой возлюбленный сын, мой Влад…

Не в силах справиться с чувствами, бедняжка разрыдалась.

Мэтр Нагейра вскочил с кресла и протянул княгине флакончик с нюхательной солью:

— Лекари делают все возможное, чтобы Дракон поскорее пришел в себя.

— У них что-то получилось? — быстро спросила вдова. — Ему лучше?

— К сожалению, нет, — ответил мэтр, вызвав новую волну рыданий. — Но…

— Ах, оставьте! Мои бедные мальчики остались без отца, я одна, одна в этом большом страшном мире! А теперь и Влад мертв, или почти мертв. И кто в этом виноват? Какая-то валашская крестьянка разрушила мою жизнь! Ее казнили?

— Боярин Димитру настаивает на дознании, — слегка озадаченный резкой сменой разговора ответствовал маг. — Затем последует суд…

— Какая глупость! Немедленно сжечь ведьму! Йохана! Вели готовить мне церемониальные одежды. — Нежная ручка княгини схватила серебряный колокольчик и энергично им встряхнула. — Я выйду к народу, я плюну ей в лицо, я…

Личико Иветты исказила ненависть. Стали заметны глубокие носогубные складки и сеточка морщинок на тонкой коже век.

Мэтр Нагейра подбирал слова с максимальной осторожностью:

— Насколько мне известно, в дело вмешался любовный интерес — господин Михай разыскивал девчонку как свою невесту, он заинтересован в том, чтоб открылась правда.

— Мне не нужна правда! — бушевала вдова. — Мне нужна помощь, защита и чтоб мерзавка сдохла в страшных мучениях!

Иветта, задыхаясь, откинулась на кушетку. Неслышно вошла приживалка, с укоризной взглянула на мага, будто только он был виновен во всех бедах ее хозяйки.

— Досточтимому мэтру лучше удалиться, — прошелестела, присев в глубоком поклоне. — Госпоже Иветте надо отдохнуть.

Мэтр де Нагейра с непередаваемым облегчением покидал Розовую гостиную, не забыв придать лицу скорбное выражение.

Убить, сжечь, колесовать… Еще чего! Девочка нужна ему самому. Причем живая и до поры до времени здоровая. В конце концов, как говаривали в его родной деревеньке еще до того, как седьмой сын мелкопоместного дворянчика Луиш Мария отправился постигать науки в Квадрилиум, «Cada um puxa a brasa para a sua sardinha». Каждый двигает угли к своей сардине.

— Я даже испугаться толком не успела… Вот только-только под слоем земли очутилась, как мне лопатой ухо чуть не отчекрыжили. Боярин Димитру очень уж спешил меня раскопать, — заканчивала я примерно через час описание своих злоключений. — Это еще хорошо, я быстро орать перестала, а то бы полный рот земли был. У меня до сих пор из одежды комья сыплются.

Я подпрыгнула в доказательство своих слов, в воздух поднялось пыльное облачко. Йоска неодобрительно покачал головой:

— Круто с тобой обошлись.

— Вот-вот, и главное, ни за что. — Я обхватила губами соломинку, через которую сердобольный охранник поил меня ягодной брожулькой из личной фляжки. — Я же не лиходейка какая.

Сама фляжка через решетку не пролезла, поэтому пришлось потрошить соломенную подстилку. Есть все равно хотелось. Ржаной сухарик, разломанный Йоской на маленькие кусочки и скормленный мне, только раззадорил аппетит.

Йоска вообще оказался дядькой весьма обходительным и свойским. Годков ему было под пятьдесят, а хитринка в светлых глазах выдавала в нем мужика не простого, а себе на уме.