Мы, конечно, не спали всю ночь. Какой идиот мог бы спокойно спать после вынесения ему смертного приговора?! Илья, закрыв глаза, лежал на стареньком диване, я сидел за столом и то ронял голову на руки, то глядел в одну точку на стене. Человек, однако, не может долго находиться во власти одного и того же состояния. Мне кажется, что все приговоренные в большинство своем верят в чудо и в то, что с ними ЭТО не случится. Как бы там ни было, я тоже рассчитывал, что с рассветом приговор смягчат или вовсе отменят. Я же ни в чем не виновен. Я не шпион, не диверсант, а, скорее, наивный репортер, который, вероятно, был не в силах понять, что на войне бывают и такие жертвы.

Утром нам принесли завтрак. Во дворе дома я заметил одну из тех женщин, которая была в ту новогоднюю ночь рядом с Дудаевым. Вскоре появился мрачный верзила, а за ним и сам Джаниев:

– Решено выслать вас обоих за пределы Чеченской республики Ичкерия. И чтобы вы больше никогда не появлялись на ее территории! Особенно ты! – ткнул он мне в лицо пальцем.

Нам вернули паспорта и деньги и посадили в машину. Я попытался заговорить о нашей аппаратуре и личных вещах. В ответ военный прокурор сильно хлопнул дверью машины и резко махнул водителю. В общем, он был прав: какая на фиг аппаратура, после отмены расстрела надо быстро делать ноги.

Нас высадили за селом Гехи-Чу, чтобы дальше добирались своим ходом. Однако я не намерен был сдаваться. Отправив Илью из аэропорта Нальчика в Москву, я вернулся в Чечню искать, что называется, правду и вернуть изъятую камеру с личными вещами. Конечно, это было полным безрассудством, но я впал в слепой азарт, считал, что с нами обошлись несправедливо, дерзко и унизительно. Я рассчитывал встретиться с Дудаевым, объясниться с ним, и даже если и не заставить этих людей извиниться, то хотя бы вернуть личные вещи и аппаратуру, что по моему представлению было равнозначно извинению. Мне казалось, что одно дело потерять технику на съемках боя какого-нибудь или заварушки и совсем другое, когда у тебя ее просто отняли и ты вернулся в редакцию без нее, как боец без табельного оружия… Одним словом, меня взяли в Урус-Мартане и увезли куда-то на запад. В одном из предгорных сел (позже выяснилось, что это Рошни-Чу) посадили под домашний арест и велели не высовывать носа за ворота. Так началось мое двухнедельное заточение.

Небольшой саманный дом, рядом – большой кирпичный, широкий двор с навесом, высокие ворота. Мне велели расположиться на диване в одной из комнат большого дома. В первые дни со мной вообще никто не общался. Ходили разные, чаще всего вооруженные люди, садились рядом и разговаривали о чем-то своем, на меня почти не обращали внимания – так, зададут пару дежурных вопросов о жизни в Москве. По всей видимости, все домочадцы и приходящие в гости были в курсе моей истории и не испытывали ко мне особого интереса, будто и не жилец я вовсе.

Но вот наконец появился хозяин дома, лет 45, с беззлобным лицом, обросший, в дешевом камуфляже со «стечкиным» на поясе. Похоже, вернулся то ли с рейда, то ли с длительного дежурства в засаде. Неожиданно улыбнулся мне и представился:

– Меня зовут Доку. Мои ребята все рассказали про тебя. Я видел тебя по телевизору. Что же это ты, Ильяс, нашего президента обижаешь. Он к тебе с доверием, а ты… Ладно, разберемся. А пока поживи у меня. В моем доме можешь никого не бояться. Но попытаешься сбежать – пеняй на себя! – строго завершил хозяин.

Что означало «разберемся», осталось непонятным и повисло в воздухе еще на несколько дней. Доку исчез, но относиться ко мне стали заметно лучше, кормить стали сытнее и разрешили прогуливаться во дворе. В доме или поблизости все время находился один или несколько вооруженных людей. Они то спали сутки напролет, то возились с чем-то по хозяйству и нередко оставляли свои автоматы прямо у меня в комнате. Вначале я удивился этому и, подумав, что пытаются провоцировать, проверил, заряженные ли они. Автоматы с подствольниками были заряжены «под завязку» – стреляй не хочу.

Время между тем тянулось жутко медленно, а иногда останавливалось. В такие минуты не было слышно ничего, даже отдаленного лая собак. Сидишь себе, как оглохший, в полутемной комнате и тупо смотришь в окно, заклеенное крест-на-крест, – а там, оказывается, и облака застыли и недвижно повисли в воздухе. Я пытался читать. Обнаружил какую-то потрепанную книжку с пожелтевшими страницами и листал ее. Поверите ли, совершенно не помню, о чем она была. Томительная неопределенность, нараставшее нервное напряжение мутили рассудок.

Но вот вновь появился Доку и сказал, при каких условиях я могу быть освобожден. Боже, наконец-то!

Любимов должен принести извинение за тот январский эфир. Но как это сделать, как передать в Москву информацию об условии моего освобождения? «Дай номер телефона, мы свяжемся с ним», – сказал Доку и пригласил меня поужинать с ним.

Связывались с Любимовым долго. То есть вообще не было никакой информации, состоялся ли разговор и если состоялся, то чем именно он закончился.

В одну из ночей, полных различными предположениями, в доме у Доки появился сам Шамиль Басаев в компании нескольких соратников. Он разговаривал со мной запросто, как ни в чем ни бывало. После буденновских событий я виделся с ним два-три раза, один раз, помню, даже сыграл с ним короткую партию шахмат. Короткую, потому что я быстро проиграл и он не захотел больше играть со мной. Только в конце разговора Басаев спросил, что это я делаю дома у Доки. Я коротко объяснил. «Что-то этот усатый слишком много на себя берет в последнее время», – сказал Басаев. Его друг явно поддержал своего командира, хотя точно я не понял, что он сказал по-чеченски. «Ладно, – сказал Басаев, – все будет нормально. Скажем ему, чтобы и камеру тебе вернул». Камеру так и не вернули, но вскоре меня освободили.

За запретными воротами меня ждали мой старший брат Магомет, мои друзья – Керим Ахматов, Сергей Холодный, режиссер «Взгляда» и честный мой водитель Лёма. Начальство подарило мне неделю отпуска, которую я провел в Подмосковье в целебных пеших прогулках.

…Мы с Сашей Любимовым долго думали, как сдержать обещание и извиниться за тот злосчастный эфир и в то же время сохранить лицо и остаться при своем мнении относительно жестокого захвата заложников в Кизляре. Формулировка была найдена. И насколько я знаю, все остались довольны.

Ну, раз уж стали нормально кормить, значит скоро освободят! По всему было видно: наша драматическая эпопея близилась к концу. Мы так долго думали об освобождении, рисовали его в своем воображении, прислушивались и ковырялись в своих предчувствиях, гадали на промасленных картах, расшифровывали свои сны и привидевшиеся образы, что, видимо, развили в себе шестое чувство. Оно подсказывало нам, что ЭТО произойдет скоро. Такое ощущение поднимало настроение. А удерживать его помогало хорошее питание. Что ни говори, мы все-таки животные, и пища, пожалуй, первая из присущих нам потребностей. И нас кормили, как на убой, точнее, приводили в «товарный вид», а это означало, что «покупатель» созрел. Похитители договорились об условиях нашего с Владом освобождения.