Меня освобождают от наручников, взвешивают, измеряют и фотографируют. Все, как перед очередным Освидетельствованием, только до моего дня рождения еще несколько месяцев, поэтому я не знаю, что теперь будет — Освидетельствование или еще что. Я спрашиваю об этом у человека в лабораторном халате, но охранник, который следит за мной, командует, чтобы я заткнулся, и человек в халате не отвечает. Охранник снова надевает на меня наручники и выталкивает в коридор, я опять жду.

Когда меня вводят внутрь, в центре стола сидит на этот раз Сол О’Брайен. Я не удивлен. Женщина-советник сидит на своем прежнем месте — справа, а мистер Уолленд слева. Ладно, хоть Клея нет.

Они начинают задавать мне вопросы, как всегда перед Освидетельствованием. Я отказываюсь подыгрывать им, молчу и все. Вид у Сола, как всегда, скучающий, но теперь я больше, чем когда-либо, убежден, что он прикидывается. Он все время прикидывается. Каждый вопрос он задает дважды и никак не реагирует на мое молчание, но скоро они сдаются и больше даже не стараются. Задав последний вопрос, Сол шепчет что-то на ухо сначала женщине справа от него, потом мистеру Уолленду.

Потом он заговаривает со мной.

— Натан.

Натан! Это что-то новенькое.

— До твоего семнадцатого дня рождения осталось меньше трех месяцев. Это важный день в твоей жизни. — Он смотрит сначала на свои ногти, потом на меня. — И в моей тоже. Надеюсь, что именно я смогу дать тебе три подарка.

Что?

— Да, тебе это может показаться странным, но я думал об этом много лет, и мне хотелось бы… мне было бы интересно это сделать. Однако, прежде чем я дам их тебе, я должен убедиться — мы все должны убедиться, — что ты действительно на стороне Белых Ведьм. Я обладаю правом выбрать тебе код, Натан. Полагаю, в твоих интересах, чтобы он был Белым.

Раньше и я этого хотел и думал, что это ответ на все вопросы, но теперь я больше так не думаю.

— Натан, ты наполовину Белый от рождения. Твоя мать происходила из талантливой и почтенной семьи Белых Ведьм. Мы здесь, в Совете, уважаем ее семью. Некоторые из ее предков были Охотниками, вот и твоя сводная сестра, Джессика, тоже стала Охотницей. Так что по материнской линии ты являешься наследником благородной и уважаемой семьи. А в тебе есть многое от матери, Натан. Многое. Твоя способность к самоисцелению — самый верный знак.

Тут я начинаю думать, что он несет какую-то чушь, потому что мой отец, как я думаю, тоже неплохо самоисцеляется.

— Тебе известна разница между Черными и Белыми Ведьмами, Натан?

Я не отвечаю. Жду обычных аргументов насчет черного-против-белого.

— Интересный вопрос, не так ли? Я часто об этом размышляю. — Сол О’Брайен глядит на свои ногти, потом на меня. — Белые Ведьмы используют свои таланты во благо. Именно так ты и можешь доказать нам, что ты Белый, Натан. Используй свой Дар во благо. Сотрудничай с Советом, с Охотниками, с Белыми Ведьмами по всему миру. Помоги нам, и… — Он откидывается на спинку стула. — Твоя жизнь станет намного проще. — Его глаза, кажется, взблескивают серебром, когда он добавляет: — И дольше.

— Меня почти два года держали в клетке. Меня били, мучили и не отпускали домой, к моей семье, Белым Ведьмам. Объясните мне, в чем именно тут «благо».

— Мы заботимся о благе Белых Ведьм. Если тебя признают Белым…

— То вы дадите мне хорошую теплую постель? Да уж, стоит мне только согласиться убить моего отца.

— Нам всем приходится идти на компромиссы, Натан.

— Я не стану убивать отца.

Он еще раз окидывает восхищенным взглядом свои ногти и говорит:

— Что ж, Натан, ты бы разочаровал меня, если бы согласился сразу. Я с большим интересом слежу за тобой с момента нашей самой первой встречи, и ты редко меня разочаровывал.

Я матерюсь на него вслух.

— И в каком-то смысле я рад, что ты не разочаровал меня сегодня. Но, так или иначе, мы все равно своего добьемся. Мистер Уолленд проследит за этим.

Я не успеваю ничего ответить, потому что Сол, кончив говорить, тут же кивает охранникам, те подходят и берут меня под руки.

Когда они выволакивают меня из комнаты и ведут дальше, по коридору, я пытаюсь запомнить направление — налево, направо, опять налево, окна, двери, — но это слишком сложно, и мы скоро оказываемся в такой части здания, где коридоры не прямые, а тот, по которому идем мы, опускается вниз, становясь все уже и уже, так что под конец один стражник идет впереди меня, а другой сзади. Скоро мы оказываемся на лестнице, ведущей вниз. Холодно. Слева тянется ряд металлических дверей.

Стражник, идущий впереди, останавливается у третьей по счету двери, выкрашенной голубым, но краска местами облезла, из-под нее выглядывает серый металл. Это не та дверь, вид которой может преисполнить вас надеждой. Первый стражник открывает ее, второй вталкивает меня внутрь.

Я стою в камере. Свет попадает в помещение только из коридора. Камера пуста, не считая кольца в стене, с которого свисает цепь — ее охранник замыкает вокруг моей лодыжки. Потом он выходит в коридор, захлопывает дверь, закрывает ее на ключ и задергивает засов.

Полная темнота.

Я еще в наручниках. Сделав шаг вперед, я обхожу камеру, касаясь шершавого камня стены пальцами ноги, боком и щекой. Через три шага влево от кольца я упираюсь в угол, делаю еще пару шагов, и цепь туго натягивается. То же самое вправо. Короткая цепь не дает мне дойти до двери.

Пол холодный и твердый, но сухой. Я сажусь спиной к стене. Четыре каменные стены, одна дверь, кусок цепи и я.

Но вскоре к нам присоединяются тошнота и ужас.

Луна как раз в середине цикла, так что дела обстоят плохо, хотя бывает и хуже. Просто я уже давно не находился в помещении ночью. Сначала я дергаю только ногами. Потом всем телом. Это помогает справиться с паникой, но не с тошнотой. Я ложусь на бок и, не переставая подергиваться, перекатываюсь к стене и утыкаюсь головой в угол. Так я и лежу, периодически дергаясь.

Потом меня начинает рвать слизью, поскольку в желудке ничего больше нет. Я не ел с самого завтрака, но позывы к рвоте не прекращаются. В животе у меня пусто, но все мое нутро продолжает сжиматься и выворачиваться, и я то и дело захлебываюсь кашлем, как будто пытаюсь от чего-то освободиться.

Потом начинается шум. Я слышу свист и стук, но не уверен, что они настоящие, может, они мне только кажутся. Свист ужасный, непрерывный; удары такие громкие, что от каждого я вздрагиваю всем телом. Я пытаюсь привыкнуть к ним, но не могу. Все, что я могу, — кричать. Крики заглушают шум, но я не могу орать всю ночь. Меня снова начинает тошнить, и я лежу, уткнувшись головой в угол, и то мычу, то подергиваюсь всем телом, то кричу, когда удары становятся особенно громкими и заставляют меня вздрагивать.

Рассвет. В камере по-прежнему темно, но тошнота и шум проходят так же быстро, как начались.