Он делал, видимо, усилия сделать шаг вперед, но ноги отказывались ему служить.

— Разве я скован? — вскричал он со стоном. — Ну, так я доберусь до тебя ползком, если не могу идти! Но я хочу видеть тебя перед смертью, я покончу с тобой! У меня еще хватит на это сил!

Он тяжело опустился на колени и хотел ползти на четвереньках. Вдруг он наткнулся на Белую Бороду. Голова его наклонилась над лицом связанного пленника, и глаза неподвижно, с удивлением уставились на него.

— Белый, белый! — шептал он. — Ты — белый и у тебя седая борода, как у того человека, что рассказывал мне про великое Существо, живущее там, наверху… А, ты белый… тебя яд не может убить, ты знаешь противоядия… О, ты Белая Борода, ты можешь спасти меня… Спаси меня!

Пленник ничего не ответил. Невыразимое ощущение, в котором он не мог дать себе отчета, еще крепче сдавило его горло, чем веревки, которыми были скручены его руки и ноги.

Абед прохрипел:

— Ты не хочешь? Я освобожу тебя… Подари мне только жизнь, и я дам тебе свободу… Вангваны, развяжите его веревки… Нож сюда… Освободите моего спасителя… О!..

Больше он не мог говорить; дыхание прерывалось. Он упал набок, Белая Борода больше не видел его лица, а только слышал около себя хрипение.

— Белая Борода, вставай же… Разве у тебя нет ножа… чтобы перерезать веревки… Вот там… около моей постели… там лежит… Вставай же… скорее… вставай… помоги… помоги… О!..

Абед смолк. Он еще хрипел несколько секунд, затем не слышно стало и хрипения. Мертвая тишина кругом нарушалась только плеском волн могучего Конго. Вся кровь сбежала с лица Белой Бороды, и только спустя некоторое время нашел он в себе мужество повернуть голову в ту сторону, где лежал Абед. О, как близко от него лежала в траве эта страшная голова негра, точно всматриваясь в него своими широко открытыми стеклянными глазами, в которых застыли смертельный ужас и страдание.

«Многие лета Абеду!», казалось, звучало еще в ушах Белой Бороды, так как он сам слышал этот повторявшийся много раз припев. О араб-хищник, корсар пустыни, ты умеешь быстро расчищать себе путь! Все, что только стоит на твоей дороге, ты сметаешь прочь, как негодный сор! Ты хочешь властвовать один, не разделяя ни с кем власти!

Над высокими деревьями, возвышавшимися на берегу Конго, прокричал пронзительным, ужасным голосом водяной орел. Подожди, нетерпеливый, скоро начнет светать, тогда ты можешь осмотреться из своего гнезда и увидеть, как лежат на берегу Конго мертвые рядом с живыми!

На востоке протянулась белая полоса света, предвестница рассвета. Полчаса прошло уже с того момента, как сердце Абеда перестало биться.

Вдруг в траве снова послышался шорох, тихое, едва слышное шуршание. Но Белая Борода закрыл глаза и не приподнимал усталой головы: он не хотел видеть ночных ужасов.

Из соседнего куста бесшумно выползла темная фигура; подняв голову, она прислушалась, огляделась кругом, напоминая своими движениями дикую кошку. Затем вышла из тени куста на лунный свет, падавший между ветвями деревьев на лугу перед хижиной Абеда. Теперь Белая Борода мог бы различить, что это был негр, державший между двумя рядами ослепительно-белых зубов нож, сверкавший при лунном свете. Лицо его было страшно, а лоб пересекался огромным шрамом, как от ожога. Таким обыкновенно рисуют художники черта, приходящего за душами преступников. Этот черный человек подполз к Белой Бороде, сел на корточки и взял нож в правую руку.

— Белая Борода! — тихонько шепнул он. — Это я, Моари. Лежи тихо! Я тебя спасу!

Белая Борода думал, что видит и слышит все это во сне. Он открыл глаза, взглянул в лицо своему верному слуге и все еще не верил, что это происходит наяву. Ему казалось, что он грезит, хотя он и чувствовал, что Моари перерезал его веревки. Вот ноги уже свободны; теперь он может двигать и руками… Великий Боже, неужели же это не сон, а действительность? Неужели он на свободе и может уйти, убежать отсюда?

Моари, все еще стоя на коленях и со своим острым ножом в правой руке, всматривается в мертвое лицо Абеда. Затем он встает и делает знак Белой Бороде, чтобы тот последовал его примеру, но Белая Борода еще не может приподняться с земли, не может пошевелить ни одним членом, так как они затекли от туго стянутых веревок. Тогда Моари берет его на руки, как маленького ребенка, и быстрыми, уверенными шагами неслышно крадется со своей ношей к берегу, где стоят три маленькие лодки. Он кладет в одну из них спасенного им человека, хватает весло, сильно отталкивает челнок далеко от берега и плывет по течению могучего Конго, на котором уже начинает подниматься туман, предвещающий наступление утра. Он гребет изо всех сил, пока не исчезает в тумане лагерь араба и не показывается противоположный берег, и только тогда бросает весло и пускает лодку по течению.

Ниже впадения реки Черной Конго омывал целое царство цветущих островов, сильно разливаясь в этом месте и разделяясь на бесчисленные рукава, извивавшиеся по всевозможным направлениям между зелеными островками. Эти острова, сплошь покрытые роскошной растительностью, были так хороши среди глубокой безмятежной тишины, царствовавшей в этом земном раю. Теперь они высоко поднимались над водой, у самого берега обнажились даже песчаные мели, но во время приливов их сплошь заливало водой, и найти их можно было только по верхушкам деревьев, высовывавшимся из воды. Вот почему эти острова остались незаселенными, и только время от времени наезжали сюда в лодках негры на рыбную ловлю.

День, наступивший после той ужасной ночи в лагере Сагорро, был чудесный и солнечный, и птицы, свившие себе гнезда на островах, громко пели и щебетали на все лады, сверкая в ярких лучах солнца блестящими перьями. Но вдруг они целыми стаями взлетели в воздух: к одному из островов приблизилась легкая лодочка, из которой вышли на мелкий берег двое людей. Оба беглеца, ищущие себе приюта на этих забытых миром островах, знакомы нам; они искали здесь одиночества и успокоения после всех жизненных передряг, после насилия грубых и диких людей. Они выглядели усталыми и измученными: несколько последних часов, тяжелых и в нравственном, и в физическом отношении, наложили на их лица глубокий отпечаток. Покой, покой! Вот единственное желание, которое у них осталось. Покой! Добрая мать! Разве можно желать большей идиллии, чем этот уголок? Где найдете вы более тихую рощу, еще не оскверненную присутствием человека? Изумрудным ковром устлан остров и зеленый свод из ветвей раскинут над ним. Идите сюда! Протяните свои усталые члены на этом ложе, войдите под эту мирную кровлю. Сквозь ветви деревьев пробираются лучи солнца; они высушат ваши платья, согреют ваши окоченевшие от ночной сырости члены. Покой, покой! Сама природа посылает его вам здесь, где царит такая глубокая, такая благоговейная тишина, какую вряд ли можно найти где-нибудь в другом месте!

Но, несмотря на эту мертвую тишину, беглецы беспокойно идут дальше. Они похожи на оленей, которых собаки гнали на протяжении многих миль; они бежали, переправляясь через ручьи и речки, через кусты и камни, по горам и долинам, и им удалось убежать от своих преследователей; но сердца беглецов еще сильно бьются, они дышат часто и неспокойно; лес кружится перед их глазами, а в ушах еще раздается лай собак; воспоминание об опасности со всеми ее ужасами еще так живо в памяти, и, как ни тихо в лесу, они вздрагивают от воображаемого шороха.