Он пожалел, что Смита не было уже на стройке, а то бы он с ним покалякал. Смит бы его понял. Даром, что русского языка не знает…

В конце мая зацвели яблони.

Клавдия Григорьевна любовалась их бело-розовым цветом. Густые, раскидистые, пронизанные солнцем, они издалека манили к себе. Тайком обломанная веточка напоминала ей венчальные восковые цветы, цветы ее девичества. Только эта живая, пахучая веточка была еще лучше, еще краше…

Где же могла найти Клавдия Григорьевна эти яблони? Недаром исходила она все вокруг. Перейдя однажды на ту сторону Орлиной горы, обнаружила тропинку между отвалов породы, вслед за горняками спустилась в долину и, вспоминая детство и тигельский рудник, попала в старый рабочий поселок, в забытую горняцкую закопушку. Увидев запущенные сады, решила, что не пропустит цветения яблонь. Она пришла сюда не одна, а вместе с Таней. Таня приехала из Тигеля несколько дней назад, сейчас же, как только окончились занятия в техникуме.

Восемнадцатилетняя Таня была тоненькая, худенькая, почти подросток. Она казалась выше матери в своем коротеньком без рукавов белом платьице, в черных туфельках на высоких каблуках. Походка ее казалась легкой, осторожный шаг был похож на шаг приготовившейся к танцу девушки. Хороши были и ее стриженые волосы и серые, как у отца, но с материнским, чуть затаенным выражением, глаза. Стройная, с едва приметным бюстом, с чуть развевающимся подолом, в коротких белых носочках с красным ободком Таня шла впереди матери. Когда возвращались обратно, она часто оглядывалась, словно навсегда хотела запомнить в зелени долины островки цветущих яблонь. Воздух был густой, жаркий, яблоневый цвет не терял крепости запаха и неуловимо тек следом.

— Погоди-ка, доченька…

Таня остановилась.

Клавдия Григорьевна приколола ей на грудь яблоневую веточку.

— Сними-ка ты лодочки…

Таня в нерешительности раздумывала.

— Я понесу, я, — сказала Клавдия Григорьевна и первая сняла свои туфли. — Ой, как щекотно! А хорошо-то как, тепло, нежно… травка-то, травка-то!

Таня сняла туфли, носки и тоже засмеялась от холодка ярко-зеленой молодой травы, от сухой осыпающейся, крошащейся землицы — живой и щекотной, словно мурашки.

Мать и дочь шли неглубоким извилистым ущельицем, наполненным яблоневым запахом. Отсюда не было видно карьеров нового рудника, не слышно шума экскаваторов. Клавдия Григорьевна взяла дочь за руку и вдруг вспомнила, как однажды, еще в детстве, шла по лесной просеке на далекий красный закат, шла вместе с Алешей. И радостно и тревожно ей было оттого, что не знала она тогда, что ее ждет там, далеко, где текло и клубилось розовое пламя. И она поняла, что сейчас, в эту минуту, ей не хватало крепкой мужской руки, знакомой, ласковой Алешиной руки, к которой она чаще всего прикасалась теперь ночами. А ведь можно же было когда-то — пусть стыдно, но зато и радостно — идти с ним по неширокой улице заводского поселка в Тигеле, днем, на виду у всех, — пусть видят, пусть знают: жених и невеста!

— Надо бы отца сюда как-нибудь затащить. А то от него железом пахнет…

Медленно, неторопливо поднялись они на гору и, оглядевшись, увидели, что зашли далеко, на правый склон горы. Если пойти прямо, никуда не сворачивая, можно попасть на вокзал, а если по тропинке, по той, что незаметно сворачивала влево, то окажешься на самой окраине города, в том месте, где еще до осени прошлого года оставались палатки. Теперь палаток не было, люди переселились в бараки. Но землянки еще оставались, доживали последнее лето. К осени все должны переселиться на участок, где спешно строились щитовые дома. Строительства во всем его размахе отсюда тоже нельзя было разглядеть. Только мама могла выбрать такой редкостный по тишине уголок в Кремнегорске.

Когда сошли к подножию горы, Таня снова надела свои лодочки и легко «поплыла» в них.

В тесной улице земляного городка, куда привела их тропинка, им встретилась шумливая стайка ребятишек. Самый старший и самый бойкий попросил у Тани яблоневую веточку. Но Клавдия Григорьевна решительно заявила, что веточку надо донести до дому.

— У тебя ноги резвые, — сказала она мальчугану, — сбегаешь за гору, там и достанешь… Пойдем, доченька…

Неожиданно перед ними появился огромный человек, почти великан и, глянув добрыми голубыми глазами на Таню, спросил:

— А мне?

Таня испуганно отступила.

Клавдия Григорьевна тоже испугалась. А голубоглазого великана в грязной рабочей одежде нечего было бояться. Он сам удивился тому, с какой смелостью заговорил с женщинами. Разве не видят они его доброго застыдившегося лица, разве не понимают, что он сказал это от неожиданности, от того, что растерялся перед этой девчушкой — тоненькой, стройной, сероглазой, перед этим цветком полевым!

Таня и Клавдия Григорьевна молчали. Молчал и он, все больше краснея, не умея скрыть удивления, не думая ни о чем и только видя перед собою живую красоту — манящий полевой цветок. Молчали и ребятишки.

— Пойдем, доченька, — сказала Клавдия Григорьевна, осторожно обходя великана.

Он долго смотрел вслед ускользавшему от него белому платьицу, стоял растерянный, еще не понимая, что с ним случилось, забыв, куда шел. И когда вдруг Таня оглянулась через плечо, он пошел следом за ними, неторопливо, улыбаясь. Яблоневый запах кружил, дурманил ему голову.

Клавдия Григорьевна испуганно заторопила:

— Бежим, доченька!.. Блаженный какой-то… или придурковатый… бежим!

И сильнее потянула Таню.

А Таня не понимала этой тревоги матери и совсем не боялась великана.

Вечером Клавдия Григорьевна рассказала мужу про эту напугавшую ее встречу.

— Так это же Мишка-землекоп! — засмеялся Алексей Петрович. — Нашли кого бояться!

Но Клавдию Григорьевну пугало как раз то, что трудно было понять Алексею Петровичу. Впервые в жизни она всем своим существом почувствовала, что у нее уже взрослая дочь и что эту дочь могли взять за руку и увести. Мог увести вот такой, неожиданно встретившийся великан. И еще почувствовала она то, в чем не призналась бы даже мужу, что она сама уже не молодая. Пусть она еще живет любовью, но уже пора радоваться другой любви — любви дочери, и примириться с тем, что и у нее, у Танюшки, будет своя лесная просека, свой дымный, розовый далекий свет.

— О чем, Клаша, думаешь?

— Да все вижу его… Стоит он, как истукан, и на Таню глядит… Страшно даже…

— Радоваться должна, что дочка твоя поглянулась, — сказал Алексей Петрович. — Невеста! Понимать надо!

Рассказали об этой встрече и Николаю. Он удивился, но не тому, что тетю Клашу напугал добродушный Мишка-землекоп, а тому, что Мишка влюбился, да еще в кого — в Таньку, в девчонку! У него даже возникла забавная мысль свести их и поглядеть, что будет делать великан,