— Доброе утро, — вежливо произнес судья Сассман, как будто меня обвиняли в неуплате штрафа за неправильную парковку или нарушении постановления властей города Бедфорда об обязательной стрижке травы у бордюра собственного дома.

— Доброе утро, ваша честь.

Я удивилась тому, что могу говорить так уверенно, что могу вообще говорить что-то и при этом оставаться вежливой.

Судья поднял черную папку.

— Миссис Брэдфорд, здесь находится обвинительный акт Большого жюри. Вы знакомы с его содержанием?

Он говорил отчетливо и просто, как будто перед ним стоял обвиняемый в серьезном проступке ребенок.

— Да, ваша честь, знакома.

— Вы прочитали документ и имели время, чтобы обсудить его с мистером Бейлфордом или другими вашими адвокатами? — продолжал судья.

— Мы разговаривали на эту тему.

— Вы понимаете суть предъявленного вам обвинения? Осознаете, что обвиняетесь в убийстве вашего мужа, Уилла Шеппарда?

— Я читала обвинительное заключение и понимаю суть выдвинутых против меня обвинений.

Он одобрительно кивнул, как будто я была хорошей ученицей.

— В таком случае признаете ли вы себя виновной в предъявленном обвинении?

Я посмотрела ему прямо в глаза. Я знала, что это не имеет никакого значения, но мне все равно нужно было это сделать.

— Я не виновна в убийстве. Я не признаю себя виновной.

Нью-Йорк. Центральный парк. Мы с Уиллом женаты уже почти год.

— Мэгги, ты что-нибудь видишь? Я ни черта не вижу. В этом проклятом парке слишком много дурацких деревьев.

Мы втроем — Уилл, Дженни и я — сидели в роскошном, длинном, дымчато-сером лимузине. Уилл попытался прикурить, и голубовато-золотистое пламя запрыгало, освещая лицо и дрожащие пальцы. Он поднял руку и нервно провел ладонью по густым локонам.

«Как он бледен. Устал. Испуган, — думала я, наблюдая за Уиллом. — Для него это очередное повторение Кубка мира. Сегодня вечером ему снова нужно кому-то что-то доказывать. Что ж, мне это понятно».

— Что они там делают, в начале этой чертовой нескончаемой очереди?

— Не вижу, — ответила я. — Думаю, пытаются очистить проезжий путь от пешеходов.

— Видишь, какой популярностью уже пользуется твой фильм? — добавила Дженни, внеся свою долю поддержки.

Наш лимузин застрял неподалеку от площади Колумба, оказавшись пятым в угрюмой веренице «роллс-ройсов», «бентли» и «линкольнов», в которых разместились главные создатели фильма и звезды.

Наконец караван сдвинулся с места и, миновав Центральный парк, пополз сначала по Пятьдесят четвертой улице к кинотеатру «Зигфельд», где должна была состояться мировая премьера «Примулы».

Нервозность Уилла возрастала, казалось, с каждым поворотом: его ладонь, когда я прикоснулась к ней, была липкой от пота, едва закончив одну сигарету, он тут же принимался за другую. Вообще Уилл курил очень редко, но в тот вечер просто не мог остановиться. Честно говоря, я не узнавала своего мужа.

— Все будет в порядке. Обычное, как у вас говорят, предстартовое волнение.

— Все в порядке? Через пятнадцать минут критики увидят меня на экране, огромного, ростом в тридцать футов, и услышат дурацкое «Доброе утро, Элли. Прекрасная лошадка. Ты заботишься о ней, девочка, как мать заботится о собственном ребенке». С такими словами и таким ростом мне от них не увернуться.

— Это всего лишь сказка, Уилл. Люди хотят, чтобы в сказках разговаривали именно так. Им надо время от времени уходить от реальности.

— От реальности спрятаться можно, а вот от нью-йоркских критиков нет. Их не проведешь на таком дерьме, они сразу увидят, что я дешевка, подделка, что я не умею играть, и — прощай моя артистическая карьера.

— Этого не будет, — сказала Дженни.

— Будет, — усмехнулся Уилл.

Процессия снова остановилась. Вдруг кто-то постучал в боковое стекло, и я увидела короткие и толстые волосатые пальцы, скребущие окно лимузина.

— Беда одна не ходит, — прошептала я, открывая дверцу.

— Капуто! — воскликнул Уилл, подвигаясь, чтобы дать место режиссеру и продюсеру, чья широкая задница заняла едва ли не половину заднего сиденья.

— Нас распнут или поджарят, — с трагической миной на лице объявил Капуто. — Я знаю. Инстинкт меня никогда не подводил. Ты согласен со мной, Уилл? Я ведь вырос в Бруклине. У тех, кто провел детство на бруклинских улицах, самые острые инстинкты. Мы все чувствуем заранее.

Он был так комически несчастен, что я рассмеялась.

— Люди слишком многого ждут от этой картины, — продолжал Капуто. — Как будто можно снять что-то стоящее за пятьдесят мил… кхм, но мы-то с Уиллом знаем, что они получат кусок овечьего дерьма. Австралийского овечьего дерьма. А их дерьмо еще хуже нашего.

Уилл тоже засмеялся — шутки у Капуто были такими же мрачными, как и у него самого.

— Где ваша жена? — спросила я. — Ей, похоже, так же удалось успокоить вас, как мне Уилла.

— Элеонора в передней машине с моей матушкой. Они не переносят меня, когда я в таком состоянии. Меня выгнали из моей же машины. И вот я здесь. Должен же кто-то отвезти несчастного в кинотеатр.

Я открыла дверцу и потянула Дженни за руку.

— Куда ты? — спросил Уилл.

— К Элеоноре и матери Майкла. Два таких художника, как вы, вполне заслужили право побыть вдвоем.

Я присоединилась к Уиллу уже около «Зигфельда», и мы вместе прошли под лучами прожекторов через вопящую толпу, мимо репортеров, служащих студии и расположились на почетных местах.

Мы с Дженни впервые присутствовали на мировой премьере, так что нам все было интересно. Приглашенные, на мой взгляд, выглядели несколько нелепо в смокингах, темных костюмах и вечерних платьях — ведь пришли-то они, в конце концов, лишь для того, чтобы посмотреть кино.

Фильм начался примерно через пятнадцать минут, и по экрану побежали первые титры. УИЛЛ ШЕППАРД. Его имя значилось такими же буквами, как и имя Сюзанны Пурсель. Первые аплодисменты, однако, прозвучали еще раньше. Я услышала, как Уилл вздохнул. Был ли то вздох удовлетворения или страха — не знаю.

Картина захватила меня с первых кадров, которые запечатлели потрясающую красоту американского Запада. Нестор Керешти увидел прекрасное там, где я никогда бы его не заметана, и перенес на экран.

Уилл поднял на руки жеребенка, отнес его своей юной жене (я с удовлетворением отметила, что выглядит она скорее на тридцать, чем на девятнадцать) и произнес те самые страшные слова.

В зале было тихо. Никто не хихикал и не фыркал. В конце концов расслабился даже Уилл, сидевший справа от меня. Дженни подняла вверх большой палец.