И дальше: Любовь Игоревна терпеть директрису не может, но когда директрисе стало плохо недавно, она на свой страх и риск сделала той какой-то укол – посоветовалась по телефону со «скорой». Фельдшера не было, ее отпустили в город, а дорогу развезло, «скорая» к нам проехать не могла. Директриса лежала в коридоре на диванчике совсем белая, уголки губ у нее посинели, она тяжело дышала и не могла подняться. И воспитатель первый раз в жизнь делала укол, причем в вену! И у нее получилось.

Так что паутина эта просто как способ существования. Иначе не получается. Если бы все говорили друг другу правду, то все бы на свете расплевались и сидели бы, отвернувшись в разные стороны, и плакали бы от обиды и бессилия. Потому что человек перед многим в жизни бессилен. Главное – перед старостью и болезнью. Еще – перед неожиданным несчастьем, как случилось с Надеждой Сергеевной, я теперь это точно знаю. Перед решением Бога, часто очень неожиданным решением, об этом мы еще не договорили с отцом Андреем. А я бы хотела подумать над его словами и еще поговорить.

– Руська, Руська, зачем тебе поганки? А какие поганки? Мухоморы? Или бледные поганки? Я знаю, где бледных полно, хочешь, покажу? А зачем тебе?

– Химоза сказала принести. Мы препарат один делаем. Хорошо помогает.

– От чего? – Алёхина, когда говорит, всегда показывает свои острые зубки и становится похожей на хищного и неумного бельчонка. Не трогательного, противного.

– От нежелательной беременности. Тебе не нужно?

Дашка опять захихикала, а я сказала:

– Все, дальше не ходи со мной.

– Почему?

– Потому что я в сапогах, а ты в ботинках, а там змеи. Они едят поганки, чтобы яд был густой.

– Вре-о-шь… – протянула Алёхина, но затормозила. – Ну ладно! Я тебя здесь подожду!

– Ага! – кивнула я, слегка удивляясь, что вдруг она так заинтересовалась мной.

Объяснение, наверно, простое: Алёхина чувствовала – что-то тут не так, может быть, связано с Пашей, за которым она бегает, встав утром с постели и до позднего вечера, пока мальчики ее из своей комнаты силком не выведут. Но спрашивать дальше она не стала, знает, что меня бесполезно спрашивать, где сядешь, там и слезешь.

В лесу было холодно и мокро, и я никак не могла понять, зачем Веселухин меня туда позвал. Не целоваться же? Кто будет целоваться в такой холод? Тем более что я пока не решила, стоит ли с ним целоваться. Сидит у него на кровати Алёхина до одиннадцати часов, и пусть сидит. Пока Артем не начнет раздеваться ко сну – она сидит. Ему все равно, он не обращает ни на кого внимания, может спокойно снять брюки, трусы, расхаживать перед ней, ему не стыдно. А ей стыдно, но очень интересно, и она потом целый день об этом рассказывает всем, кому охота слушать, вся красная, давясь от смеха, перевозбужденная.

Если бы не эта записка, я бы сейчас пошла в город, купила бы подержанный, а точнее, ворованный телефон, я знаю где. Но я не могла себе представить, что Веселухин ждет меня, а я уйду. Не потому, что он мне нравится… Нет, просто по-человечески.

До поляны в хорошую погоду идти близко, даже приятно. А в плохую – долго, не знаю, как так может быть, какое-то удивительное свойство времени. Мокрые ветки хлестали меня по лицу, сапоги неожиданно быстро промокли, надо было надеть огромные страшные резиновые сапоги, которые завхоз заставила меня взять: «Будешь по утрам бегать в грязь!» – все приговаривала она. «Да кто бегает в сапогах!» – смеялась я.

Но на самом деле в ноябре и в начале марта у нас бывает такая грязь во дворе и на дороге к поселку, что ни в чем, кроме резиновых сапог, просто не пройдешь. Потом наши сапоги, грязные, страшные, стоят в школе на пороге, их дальше порога охранник «не пускает». Мы снимаем их на крыльце и в носках идем в школу. Иногда кто-то может положить что-нибудь в сапог, стоящий на пороге, – сплюнуть жвачку или бросить обертку от сникерса. Но обычно все просто обходят наши сапоги стороной, потому что они все облеплены грязью, к грязи прилипли листья, хвоя, и они стоят, как страшные одноногие лесные человечки.

Но я резиновые сапоги не надела, сама не знаю почему. Хотела выглядеть покрасивее, наверно. Приятно, что есть один человек на свете, с которым можно никогда не врать, – это ты сам. Конечно, иногда хочется и самой себе наврать, но я знаю – никогда нельзя этого делать, по крайней мере, мне точно нельзя. Пока себе правду не скажешь, сама с собой не разберешься – очень тошно на душе. А я больше всего не люблю этого ощущения, когда невыносимо тошно на душе, я слишком хорошо знаю, что это такое.

На поляне никого не было. Ничего себе! Я два раза обошла всю поляну кругом, слыша, как громко хлюпают и чавкают мои изящные черные сапожки. Я их совершенно зря надела, в лесу оказалось гораздо мокрее, хотя и дождей нет, просто ночью выпадает холодная роса. Как же я радовалась, когда они мне подошли! Чуть жал один сапожок, на левой ноге, но Зинаида Матвеевна, которая меня любит, шепнула: «Бери, бери, разносятся!», видя, как Лерка уже тоже нацелилась на них.

Хорошо, что у меня такое крепкое здоровье. Я два года в детском доме болела – наверно, потому что умерла мама и у меня что-то сломалось в душе и во всем организме. Я все время болела всеми инфекциями, какие только были у нас. И корью, и ветрянкой, и всеми гриппами, и просто кашляла, кашляла. А потом перестала и сейчас не болею никогда. Я эти два дня так мерзну, хожу с озябшими ногами, что если бы не мое здоровье, у меня бы, наверно, уже заболело горло и потекло из носа. А так только заныла пораненная рука, которую я так посвободнее и не перевязала. Спасибо Паше, который придумал какую-то ерунду! Ребус, который я должна разгадывать! Я остановилась и огляделась. И где он может быть? Плохо без телефона, но раньше ведь люди всегда так жили.

Я попыталась сосредоточиться. Если он сюда пошел, то может находиться сейчас только в двух местах – или у ручья, пошел попить, скажем, или в шалаше, который мы всегда строим летом, и там очень хорошо в жару. За зиму шалаш разваливается, а весной, когда уже все подсыхает, мы строим заново. Обычно бывает несколько шалашей, у младших они обязательно разваливаются, а наш в прошлом году простоял до весны почти целый. Я постаралась настроиться на Пашу, так, наверно, правильно сказать. Не подумать, что бы он мог сделать, а почувствовать. И пошла в сторону шалаша.

Веселухин сидел в нашем шалаше на сложенных кучей еловых ветках, поэтому ему было наверняка холодно, но хотя бы не так мокро, как мне сейчас.

– Привет, – сказала я. – Я замерзла и промокла, пока тебя нашла.

– Привет, – сказал Веселухин и посмотрел на меня сложным и глупым взглядом.

Нет, только этого мне сейчас не хватало. Я не готова выслушивать никакие его признания, тем более я еще сама в себе не разобралась.

– Паш, что случилось? Зачем ты меня позвал? – я подошла поближе к шалашу, но внутрь не заходила.

– Вот… – Веселухин привстал и достал что-то объемное, какой-то пакет, который был спрятан у него сзади, за кучей веток. – Это тебе.