И гроза пришла.

Гром.

Дождь, который ливень и который по стёклам хлещет.

Начинается враз, обрушивается вслед за первым громовым раскатом на Эрланген, разбивается об здания и асфальт. Появляются мгновенно лужи. И поверить, что три минуты назад было солнце, у меня не получается.

У меня ничего не получается.

Не выходит взять себя в руки, пусть я и задираю высоко подбородок, держу королевскую осанку, и на губах моих, как учила пани Власта, не улыбка, а лишь намёк на неё. И по приёмной герра профессора, где он меня любезно попросил подождать, я не расхаживаю, не мечусь, как хочется, из угла в угол.

Я не врываюсь в кабинет, где он осматривает Дима.

Я стою у окна.

Взираю на буйство природы, отсчитываю тиканье напольных часов, что на третий круг пошли. Я думаю, старательно думаю об уместности сравнения подобной стихии с седьмой казнью Египта и куда более старательно не думаю о том, что скажет профессор Вайнрих.

Герр Ди-трих Вайн-рих.

Я повторяю его имя раз за разом на трёх языках, выговариваю прилежно и правильно, произношу по буквам, по слогам, как мантру, которая всё одно не помогает.

Что, если это всё?

Что, если, как сказали остальные и оказались — будь они трижды прокляты — правы: уже сделано всё возможное и невозможное тоже?

Как тогда работать?

Жить?

И что — как извечный вопрос — делать?

Скатываются, подобно дождевым каплям, мысли к Диму.

Сцепляются, выдавая волнение, пальцы.

Путаются мысли.

Забываются дурацкие казни Египта, Айт, что остался с Йиржи, сам Йиржи, у которого с нашей последней встречи расцвел фингал под левым глазом и который отказался признаваться, где успел набедокурить, как выразилась пани Гавелкова и на не меньшего «красавца» Дима красноречиво покосилась.

Он же промолчал.

Вчера.

Не сказал сегодня мне ни слова, он только обернулся и криво усмехнулся прежде, чем уйти вслед за профессором. И почему-то подумалось, что в той, нашей прошлой до всех катаклизмов жизни, Дим бы лихо пропел про Марусю, которой плакать не нужно, и подмигнул.

И я бы улыбнулась.

Поверила бы, что слёз не нужно и переживать не стоит.

Всё будет, справимся.

Он же всегда, как и дядя Владя, нам пел это с Данькой, подмигивал, а мы улыбались, верили, и глаза высыхали, исчезали переживания. Можно было жить дальше, решать проблемы, которые тотчас становились решаемыми и пустяковыми.

А сейчас… громыхает.

Моргает свет.

Озаряет не по-дневному чёрное небо всполох очередной молнии.

Я же покачиваюсь, отшатываюсь от окна, в котором собственное сверкнувшее отражение пугает, ибо оно искажается. Видится вместо джинсов и свитера старинное платье. Светлые волосы, что не распущены и коротки, а убраны в сложную причёску.

Как у куклы моей.

И глаза, не мои, зелёные.

— Фрау Крайнова, с вами всё в порядке? — Дитрих Вайнрих вопрошает удивленно, выходит из кабинета.

Прорезает тишину, коя до его слов тишиной не ощущалась, не казалась столь осязаемой и вязкой, почти живой.

Теперь разрезанной.

И в углы приёмной отступившей.

— Вета? — Дим, вторя профессору, спрашивает требовательно.

Хочется верить, что обеспокоенно.

Но это только хочется и кажется.

Мне.

— Вы закончили? — я поворачиваюсь.

Улыбаюсь.

Поскольку улыбка, не хуже красоты, спасёт мир, а мне ещё и психику. Она — вежливая, чуть обеспокоенная, выверенная до миллиметра, а от того контроля требующая — не даст сойти с ума, поверить в игры воображения.

Просто не стоит, когда не спится, искать забытые легенды.

Читать их.

— Ещё где-то полчаса, фрау Крайнова, — герр профессор отвечает учтиво, растягивает тонкие губы в отстранённой полуулыбке, смотрит на меня зорко, и неуютно мне делается, появляется желание за спину Дима спрятаться.

Но вытащат, не помогут, поскольку взгляд у Дима не менее холодный и цепкий.

Непривычный.

— Ты совсем белая, Вета.

— Думаю, вам стоит пройти в мой кабинет, фрау Крайнова. Там куда более удобно, — герр Вайнрих придерживает дверь, распахивает её пошире, чтобы меня пропустить, сообщить прежде, чем уйти и Дима увести, предупредительно. — Я распоряжусь, чтобы вам принесли сладкий чай.

И эклеры.

Воздушные, заварные, нарядные.

Посыпанные и кокосовой стружкой, и шоколадной.

Они такие, что к третьему я окончательно убеждаю себя в том, что воображение моё донельзя богатое и что вокруг обыденного неудачного ограбления я тоже нагородила много лишнего, приписала ему связь со старой куклой. И загадочность пана я выдумала сама, не было в нём ничего странного.

Быть может, чудаковатый пан мне вообще пригрезился, привиделся на фоне общего переутомления и всех треволнений?

И…и третий эклер так и остаётся надкусанным.

Откладывается.

А я, моргнув для надёжности, поднимаюсь, направляюсь к книжным полкам, что книгами, умными и толстыми, заставлены, провожу пальцем по корешкам, дохожу до одной из трёх фоторамок.

Фотографии, на которой герр профессор улыбается куда более искренне и широко, чем мне, сидит, закинув нога на ногу, в кресле, оное ж у шахматного стола.

Разыграна партия.

В которой противник не пригрезившийся мне пан.

Истинный денди в круглых очках, за которыми спрятались тёмно-серые глаза. В них притаилась прожитая мудрость и насмешка, пусть последняя и читается только на фотографии. Не было насмешки в его глазах при нашей встрече, но я не ошибаюсь.

Никто больше не носит бордовые жилеты поверх белоснежных рубашек и брюки салатового цвета. Никто больше не повязывает столь небрежно, но модно чёрные бабочки в повседневной жизни. Никто больше при этом всём не выглядит столь органично.

Мой даритель кукол знаком с профессором.

Мир ошеломительно тесен.

И осознать сей факт мне времени не хватает: заходят Дитрих Вайнрих и Дим, говорят о чём-то негромко, а я, крутанувшись на пятках, выпаливаю, задаю вопрос, забывая о выпестованной за последние полгода выдержке:

— Кто этот человек, герр профессор?

— Простите… — герр профессор осекается.

Он изумляется, и Дим, вопросительно вскинув брови, смотрит на меня непонимающе. Ещё немного и пальцем у виска покрутит, процедит сквозь зубы о том, что я неразумный и глупый ребёнок, стрекоза порхающая.

И очередная моя выходка более чем неуместна.

— Фотография, — я игнорирую и изумление, и непонимание, что в раздражение переплавляется, подхватываю без разрешения нужную фоторамку и к, так и застывшему на середине кабинета, герру профессору подхожу. — С кем вы тут запечатлены, герр Дитрих?

— Это мой друг, фрау Крайнова, — он отвечает неторопливо.

Взвешивает, наделяя весомостью и достоинством, каждое слово. И неправильность собственного поведения можно оценивать на сто баллов по десятибалльной шкале, о чём строгий взгляд голубых глаз мне и сообщает, требует ответа и объяснений, которые, быть может, добавят толику снисхождения к моей выходке.