Кивнул пару раз, и заливать восторженным соловьем мне пришлось дальше, соображать лихорадочно.

Креативить.

Давить помноженную на тревогу злость, что в голове искрила. Не ловить за хвост верткую мысль, которая при взгляде на фотографию мелькнула, и не думать на кой ляд Северу понадобился этот старик тоже пришлось.

Обещать себе, что навязчивую мысль отыщу и Север в лучших традициях инквизиции допрошу, заставлю ответить на все вопросы позже, без профессора и иных свидетелей.

Вытряхну из неё правду.

Вескую причину, по которой идиотом мне быть довелось.

И ответы из неё сейчас, без светила медицины и свидетелей, тянет вытряхнуть в прямом смысле, встряхнуть со всей силой и злостью, затрясти её, приложить затылком об каменную кладку, чтобы мозги на место встали.

Чтобы не смотрела.

Чтобы наконец ответила.

— Север!

— Кукла, — губы она разлепляет.

Отвечает, когда я всё ж её встряхиваю.

Потому что лучше уже встряхнуть, чем об стену приложить. И глаза я закрываю, считаю до десяти, интересуюсь только после этого:

— Какая кукла, Север?

— Он подарил мне куклу. Даже не представился, но вот подарил. Ещё сказал никому не верить, — Север выговаривает медленно, но старательно, разговаривает будто бы сама с собой, смотрит в никуда.

И не рявкнуть на неё сложно, но я перекатываюсь с пяток на носки и обратно, молчу.

Жду.

— Эльза сказала, что кукла времён Ивана Грозного и Екатерины Медичи, — она поясняет. — Мне подарили игрушку Альжбеты из рода Рудгардов, которая жила в Кутна-Горе в шестнадцатом веке.

— Герберт подарил? — очевидное я всё же уточняю.

Хмурюсь.

Потому что про руины замка Рудгардов Йиржи цедил неохотно и тоже хмурясь, ворчал, что Ветке там делать нечего и что, зная её, делать там она всё равно что-то да будет.

Хотя бы просто поглядеть на поросшие мхом старые булыжники явится.

И ведь явится.

Полезет.

И можно только тихо радоваться, что до сих пор со всем своим энтузиазмом и бедовостью она туда не сунулась.

— Да. Он подарил и пропал. И как его найти я не знаю… не знала, — она запинается.

Исправляется.

Молчит долго, обкусывает губы прежде, чем голову запрокинуть, поймать мой взгляд, спросить тихо, почти неразборчиво:

— Что тебе сказал профессор, Дим?

И очередь молчать моя.

Слушать, как в голове, набирая громкость, всё отчетливей трещат невидимые кастаньеты, задают ритм боли, от которой в глазах рябит и тошнота подкатывает.

И курить не стоит.

Прав Дитрих Вайнрих, что не при моем здоровье ещё смолить, сам знаю, вот только за папиросами лезу, шарю по карманам в поисках зажигалки.

В конце концов, терять уже нечего.

Можно гробиться.

— Ничего… — я прислоняюсь рядом.

Опираюсь об стену, без которой, кажется, не устою, не смогу, и сказать ей я ничего не смогу, а сказать надо, пусть и не сразу, пусть только после двух длинных затяжек и дерганья меня за рукав куртки.

Как маленькая.

— Дим…

— Ничего нового он не сказал, — поясняю теперь тоже я, усмехаюсь. — Чудес не бывает, Север.

Даже если хочется верить.

Даже если очень-очень хочется в них верить.

Даже если есть личный ангел-хранитель, с которым — как произнес с чем-то похожим на зависть профессор Вайнрих — мне в этой жизни несказанно повезло, стоит рядом и глаза и без того огромные распахивает, гипнотизирует болью, от которой эти самые глаза сереют.

Хамелеоны.

— Но…

— Можно попробовать, снова разрезать, подправить и сшить. Пятьдесят на пятьдесят, что повезет и будет лучше, — слова разъедают вместе с дымом, и рука слушается меньше обычного, появляется фантомная боль, ещё немного и папироса выпадет, но… к чёрту, и очередную затяжку я делаю. — Как было уже не будет.

Вот хуже статься может.

Нервы — штука тонкая.

— Если надумаю, то звонить в мае, — я щёлкаю зажигалкой, смотрю на огненные языки. — Будем пробовать.

Другие тоже пробовали.

Резали.

И говорили после, что ничего-то большего сделать уже нельзя. И поэтому заниматься ерундой дальше не стоит, излишне по сто раз слушать одно и то же, тратя только время, и иллюзии напополам с надеждой питать не следует.

Не хочу.

Лучше вернуться к разговору о куклах и стариках, что эти самые куклы дарят, а после пропадают. И лучше, когда Север говорит, а не молчит столь трагично, что желание заорать на неё возникает.

Иль рассмешить.

Сделать хоть что-то, лишь бы она стала стрекозой.

Привычной.

И безбашенной.

И рассказывать Север всё ж начинает.

— …он испугался кого-то там, увидел и… убежал, — она доходит до заключительного акта и голову, щекоча волосами, поворачивает, смотрит требовательно. — Понимаешь, Дим?

Нет.

Ни черта я не понимаю.

И понимать не особо-то и хочется, вот только куклу вместе с кучей проблем вручили именно Север, а не кому-то ещё. Её подставил чудаковатый пан, вызывая далеко не красивое желание по панской морде за это съездить.

И за Фанчи добавить.

Потому что в совпадения у меня верить не получается: куклу ищут, не гнушаются ради неё взламывать чужие квартиры и по голове бить, а значит слушать и понимать придётся.

— Любош, Алехандро, Марек, Ага. Кого он мог узнать? Или испугался в целом? Увидел кого-то ещё? Мы ведь не одни там были! — она почти вскрикивает, а после заговаривает быстро, пылко, тараторит, закрыв глаза. — Любош всегда интересовался историей, даже на раскопки ездил. И артефакты он разные любит. Папе никогда не нравился его хаотичный подход. У Любоша сарматский шлем соседствует с погребальной маской майя. Он то ищет Атлантиду, то Эльдорадо, то готов разгадывать рукопись Войнича. Ага была недавно в Кутна-Горе, рассказывала про собор и Влашский двор. Она ведет блог, готовит материал.

Север выдыхает шумно, трёт виски, что, думая, всегда делала, а пани Власта её всегда же отчитывала и отучала.

Не отучила.

— Марек… он в нужном времени, в нужном месте. Мы встретились здесь, а его тетушка оказалась знатоком старинных кукол. Легенд тоже. И получается он больше всех может быть в теме. Алехандро… не знаю, мы познакомились на выставке. Он спас меня от пани Богдаловой, потом розы притащил и на свидание звал.

Север замолкает, переводит дыхание.

Ёжится.

Становится будто бы меньше, пусть в ней и так ни роста, ни веса. И мысль о пани Гавелковой со всеми её супами, котлетами и прочей снедью возникает крайне неуместно, но возникает, и Север к ней отправить хочется.

Пусть откормит.

— Я подозреваю друзей, перебираю знакомых людей, думая, кто из них мог ударить Фанчи, — теперь слова она чеканит глухо, и они, слова, делаются тяжёлыми. — Это… дико. И неправильно. И может я