Однако похоже, что любовь в эти дни еще не возникла. Или, может быть, Вольфганг этого пока не осознает, потому что говорит только о чувстве жалости, которое вызывает в нем семья Веберов. «Мне так нравится эта семья, такая раздавленная, что я ничего не желаю сильнее, как постараться сделать ее счастливой, и, возможно, мне это под силу». Он слишком откровенен, слишком прям, чтобы, как говорится, подготовить себе почву, когда пытается разжалобить отца судьбой суфлера, ссылаясь на то, что Вебер очень похож, по меньшей мере в нравственном смысле, на Леопольда. «В поездке с ним я себя чувствую так, как если бы ехал с вами. И именно поэтому он мне так нравится. Кроме внешности, он во всем похож на вас. У него в точности ваш характер и ваша манера думать». После замка Кирххайм-Боланд они совершили вместе небольшую поездку, «и я должен признаться, что получил большое удовольствие от его общества; мы были довольны друг другом и радостны; я слышал человека, говорившего так, как говорите вы; мне не нужно было ничем заниматься; одним словом, меня обслуживали как князя».

Вольфганг искренен; он влюблен в Алоизию, вероятно, сам того не понимая, но еще более он покорен этой семьей, где любят музыку, где приятно поют девочки, наконец, где он находит атмосферу семейного дома с некоторой более свободной тональностью, не совсем привычной, слегка богемной, которую не отторгает его ум, полный фантазии, импульсивный и по-детски легкий. Если бы это не казалось немного смешным, следовало бы предположить, что он влюблен во всю семью сразу. Он чувствует себя любимым, понятым, окруженным восхищением и заботливым вниманием; все понемногу заботятся о «князе». И становится очевидным, что, объятый такой простой, идиллической радостью, какую он испытывает, сравнимой с той, что очаровывает студента Гёте, гостя семейства Брионов в доме священника в Сесенхайме, он еще не начал «разбираться в лабиринте своих чувств». Его единственное желание в этот момент — увезти все семейство Веберов в Италию. Вебер уже принимает меры для организации концертного турне, в котором Алоизия и Вольфганг будут выступать вместе. И Вольфганг без всяких задних мыслей, не подозревая о том, что отец удивится проявлению такого энтузиазма в отношении совершенно незнакомых людей, не думая о вреде, который может причинить его карьере это единение с артистами, не имеющими никакой известности и не способными укрепить его славу, — Вольфганг просит отца выяснить шансы Алоизии на ангажемент в каком-нибудь итальянском городе. Больше того, он собирается привезти всю эту компанию в Зальцбург, чтобы Веберы и Моцарты познакомились получше. «Моя сестра найдет в м-ль Вебер подругу и товарища, так как она пользуется здесь такой же отличной репутацией, как сестра в Зальцбурге, благодаря своим хорошим манерам и поведению, ее отец пользуется такой же репутацией, как мой, мать — как и моя мать, и вся семья — как семья Моцартов. Конечно, здесь, как и у нас, имеются завистники; но если припереть их к стенке, то они вынуждены будут сказать правду: все проходит, одна правда остается. Должен сказать, что радость моя была бы полной, если бы и я смог поехать с ними в Зальцбург, хотя бы только для того, чтобы вы ее послушали».

В письмах Вольфганг упоминает и о других поездках, в Швейцарию и Голландию, каждый раз с Веберами. Можно было подумать, что Моцарт забывает свои собственные интересы, чтобы заниматься только их проблемами; если он хочет сочинить оперу, то исключительно «для того, чтобы Алоизия получила признание за исполнение в ней роли, потому что если оперу сочиню не я, то как бы она не провалилась». Все подробности этой странной совместной жизни, которую он собирается вести, были улажены Вольфгангом с тем же восхитительным отсутствием расчетливости, с той же детской наивностью, какая проявлялась во всех его поступках. «Если мы задержимся где-то надолго, другая их дочь, старшая, будет нам очень полезна: мы сможем вести собственное хозяйство, так как она умеет готовить…» Одна деталь должна была встревожить бдительного отца: едва изложив этот прекрасный план домашнего распорядка, Вольфганг признается, что у него осталось всего 42 флорина из 77, и мотив, которым он объясняет такую расточительность, еще раз говорит о наивности его детского сердца. В поездке он оплачивал не только свои, но и все расходы Веберов. «Резон для этого в той радости, которую испытывают одинаково думающие честные люди, находясь вместе». Хотелось бы знать, что думала обо всем этом г-жа Моцарт; возможно, что она, менее проницательная, чем ее муж, более податливая на уговоры, оправдывала планы сына и разделяла его чувства к Веберам. Вольфганг так и думал, полагая, что она точно так же очарована ими, поэтому пишет совершенно искренне, так как в нем нет ничего от мальчишки, желающего скрыть свои проделки: «Если бы мама не ленилась, как вы знаете, писать письма, она сказала бы вам то же самое». К тому же он полагал, что ни о какой поездке в Париж со своими друзьями-музыкантами Раммом, Вендлингом и Френцлем речи уже быть не может. Несмотря на то, что Моцарт все приготовил для этой поездки, которая должна была оказаться такой выгодной и даже решающей для его успеха, несмотря на то, что он заказал себе одежду по парижской моде и еще недавно ничего, казалось, не желал больше, чем осуществления этого плана, теперь он совсем о нем забыл. Не посоветовавшись с Леопольдом об этой смене друзей и маршрута, он уведомил своих несостоявшихся спутников о том, чтобы они больше на него не рассчитывали. Рамм — распутник, Вендлинг — атеист: «Меня приводит в ужас мысль о поездке в одной компании с людьми, чей образ мыслей так далек от моего и от взглядов всех порядочных людей…» Невозможно быть более категоричным. Плененный, захваченный в ловушку Веберами, Вольфганг отныне видит все маннгеймское общество их глазами. И заканчивает это письмо от 4 февраля заявлением, которое должно было вызвать дрожь у отца, всем пожертвовавшего ради сына, который теперь готов жертвовать собою ради какой-то подозрительной семьи: «Я написал вам обо всем, что у меня на сердце. Мама вполне довольна моими взглядами. Мне невозможно путешествовать с людьми — с кем попало, ведущими жизнь, за которую человек моложе их должен краснеть, мысль же о том, чтобы прийти на помощь бедной семье, ничего не опасаясь, наполняет мою душу радостью».

Что бы ни говорил этот неосмотрительный мальчик, душа г-жи Моцарт была полна чувств, совсем не похожих на радость: как ни ленилась она писать письма, по утверждению сына, она распечатала его послание к отцу перед тем, как отправить в Зальцбург, и добавила постскриптум, полный тревоги: «Изложенное выше должно дать тебе понять, что с тех пор, как Вольфганг завел новое знакомство, он готов отдать все ради этих людей. Правда, поет она несравненно, и, слушая ее, Вольфганг полностью забывает о своих собственных интересах. Мне никогда не нравилось общество Раммов и Вендлингов, но сказать ему ничего было нельзя, и я закрыла на это глаза. Как только он завел знакомство с семьей Веберов, наш сын совершенно и во всем полностью изменился. Мои замечания ему не нравятся, и он от них уходит. Одним словом, ему больше нравится проводить время в другом месте, нежели со мной. Ты должен решить, какие следует принять меры…» Г-жа Моцарт запечатала наскоро дописанное письмо сына, пока Вольфганг обедал. Именно это письмо заставило Леопольда действовать решительно и даже грубо: нужно спешить, чтобы вырвать бедного мальчика из когтей банды авантюристов, которые обдерут его как липку и никогда от него не отстанут! Отец понял, что на этот раз речь идет не о какой-то любовной интрижке без последствий, не о приключении, которые так часто случаются в жизни артистов и людей театра, а о махинации, способной разрушить будущее композитора, если, конечно, не разорвать сеть, которой опутали сына. Нужно, чтобы Моцарт как можно скорее уехал вместе с матерью в Париж, если уж для него так невыносимо общество музыкантов курфюрстского двора. В этом духе был изложен суровый ответ сыну от 12 февраля; прочитав его, Моцарт заболел и провел в постели несколько дней, так взволновали его отцовские упреки. Он хорошо понимал, насколько был прав отец, вся жизнь которого состояла лишь в одном — создании прочного фундамента славы Вольфганга. Читая это письмо сегодня, хорошо понимаешь, что оно было написано в едином порыве, вызванном негодованием и гневом. Леопольд лез из кожи вон, чтобы обеспечить сыну наилучшие шансы на успех. Сегодня он в стесненном положении, на нем поношенная, штопаная одежда; он отказывает себе во всем, что не на пользу сыну. Всеми его действиями руководила одна-единственная мысль, он отка-зался от собственной карьеры, рассорился с архиепископом, не без оснований упрекавшим его в манкировании своими обязанностями, за которые ему платят жалованье, — все ради того, чтобы следить за музыкальным образованием ребенка, а потом сопровождать его в поездках… И как могло случиться, что с наивностью, слишком похожей на глупость, Вольфганг готов испортить свою жизнь, как последний простак, ради девушки, которая над ним смеется, и ради семьи, единственным намерением которой является выбивание из него денег! И Леопольд, разумеется, вовсе не преувеличивал, когда писал, что «он, похоже, спятил», вспоминая все мелкие увлечения, ради которых Вольфганг был готов отказаться от славы, удачи, реализации своей гениальности! Сколько раз он чувствовал себя действительно и навсегда влюбленным? Малютка Кайзер в Мюнхене, кузина в Аугсбурге, Роза Каннабих в начале пребывания в Маннгейме, теперь вот Алоизия Вебер… Бедный безумец! А его мать, позволившая заговорить себе зубы, тоже хороша: открыла глаза слишком поздно, когда бедный малыш уже потерял голову!