Но все предостережения были лишними. Культовое отношение Моцарта к музыке, как и естественное благородство характера, заставляло его считать подобные баталии смешными. Разве не могли одновременно нравиться и Алъцеста, и Дидона? Разве прославление культа Глюка означало принесение в жертву музыканта, разумеется, не стоившего его, но не лишенного таланта? В конце концов он не мог не относиться настороженно к возможности участия в этой схватке на одной из сторон, поскольку непредвиденные потрясения приводили к тому, что из одного лагеря в другой переходили самые пламенные защитники оперы итальянской или оперы немецкой просто потому, что кто-то из личных врагов разделял их музыкальные вкусы.

На этот раз Глюк и Моцарт в Париже не виделись, но юный маэстро встретился с Пиччини, которому, кстати, его призывал подражать Гримм в надежде, что Моцарт превзойдет его и станет причиной падения итальянца. У превосходного стратега барона Гримма были свои хитрости… Если бы Моцарту удалось получить заказ на оперу, подобно Глюку, которая затмила бы неаполитанца, он стал бы идолом Парижа, а Гримму принадлежала бы заслуга его открытия и выдвижения.

Написать оперу было по-прежнему главным желанием Моцарта, обожающего театр и голоса, и еще он рассчитывал, если в том преуспеет, вытащить в Париж свою драгоценную Алоизию. Знаменитый балетмейстер Новер, для которого Моцарт напишет Безделушки, взялся помочь получить заказ. Один из его друзей, поэт, написал очень хорошее либретто на тему истории Александра и Роксаны, сюжета из античности, развитие которого зреет в голове Глюка. Это будет по-настоящему «великая опера», которую он давно мечтает написать и заодно покончить с денежными затруднениями, потому что ему приходится тратить силы на уроки музыки, а этот способ зарабатывать деньги на жизнь несовместим с его талантом. Спорить с учениками, такими, как герцог де Гин, получивший двадцать четыре урока и оплативший только двенадцать, бегать по частным урокам за смешное вознаграждение — какое унижение, какая потеря времени! В особенности для музыканта, возможно, предчувствовавшего, что ему отпущен не слишком долгий срок в этом мире, а потому сознававшего, что ему следует торопиться, чтобы перенести на бумагу всю поющую в нем музыку. В конце концов опера являла собою для Моцарта нечто целое, совокупность элементов во всей их полноте, рожденную гармонией голосов и инструментов, привнесением в музыку драматического или буффонного, но всегда человечного начала.

К сожалению, затея с Александром и Роксаной кончилась ничем, как и с Демофонтом, сюжет которого он взял из либретто Метастазио. Вольфганг был горько разочарован отсутствием возможности помериться силами с мастерами оперы, которые в этом, 1778 году обнародовали в Париже свои шедевры: сначала Пиччини со своим Роландом, вызвавшим войну, — талант и благородство этого композитора Моцарт весьма ценил: «Он изысканно любезен со мною, а я с ним, когда случай приводит нас к встрече; однако я не стараюсь завязывать здесь знакомств, и с ним не больше, чем с другими композиторами». Потом Перголези, чья Служанка-гаспожа прошла с большим успехом, Паизиелло с La Frascatana, Анфосси с Нескромным любопытным. У французов были Деревенский колдун Жан Жака Руссо, Деревенский праздник Госсека, Эрнелинда Филидора, Три эпохи оперы Гретри, Праздник цветов Триаля… Главным победителем, однако, стал Глюк: в этом году были поставлены его Ифигения в Амиде, Альцеста, Армида и Орфей. Сторонники франконца обращали внимание на то, что если теоретически победил Роланд Пиччини, то практически триумф принадлежал Глюку, поскольку опера Пиччини явно знаменовала некоторое обращение итальянца в «глюкизм», то есть поражение его партии.

Чтобы Вольфганг не оказался втянутым в глюкистскую распрю, Леопольд Моцарт осторожно рекомендовал сыну не связывать себя ни с Пиччини, ни с Глюком, а также советовал избегать Гретри, который считался интриганом и завистником. Что касается Глюка, это было нетрудно, поскольку автора Армиды в то время в Париже не было. Что же до Пиччини, то мы знаем, что, несмотря на отцовские советы, Моцарт с ним встречался, не стремясь, разумеется, к близкому знакомству. Могла идти речь лишь о случайном и совершенно поверхностном знакомстве с Гретри. Уж не был ли Вольфганг таким образом полностью изолирован ото всех в этом так пугавшем его Париже даже прежде, чем туда прибыл?

Разумеется, предостережения отца его беспокоили. «Вежливость и ничего больше… Не слишком откровенничай… Учи английский…» — все это вовсе не придавало ему храбрости. Был, правда, барон Гримм. Он приписывал себе все заслуги в успехе, завоеванном маленьким Моцартом во время первой поездки в Париж, и хвастался каждому встречному, что «продвинул» гениального артиста, который без него никуда бы не «пробился». Это верно, Гримм сослужил очень полезную службу маленькому маэстро. Но прошло четырнадцать лет, и его положение изменилось. За эти годы он стал бароном, его фигура в светском обществе стала намного значительнее. Став одним из самых заметных: людей интеллектуальной Европы, он не испытывал больше нужды связывать свою репутацию с репутацией артистов, которых когда-то проталкивал к успеху. Похоже также, что ему было легче влиять и наводить страх на Леопольда Моцарта, который дрожал перед «месье Гриммом», чем на Вольфганга, который теперь не особенно дорожил снисходительной и показной благосклонностью этого тиранического благодетеля.

К сожалению, императорские милости, которыми русская царица Екатерина осыпала Гримма, развили в нем высокомерие и тщеславие, ростки которого таились в его низком происхождении и в злопамятности, разбуженных слишком нетерпеливыми амбициями. Случилось то, чего так опасался Леопольд: став «московитом», этот человек с «когда-то таким любящим и сочувствующим сердцем» сердился на Вольфганга за то, что тот не поддался на уговоры вступить в его клан. Независимость, которую проявил Моцарт, глубоко ранила барона, любившего видеть своих протеже более послушными. Сам факт отказа занять чью-то сторону в войне Глюк—Пиччини был чреват опасностью восстановления против Моцарта фанатичных сторонников обоих кланов. Но для Вольфганга музыка была не оружием войны, а предметом наслаждения и творчества. И ему нужно было слишком много работать, чтобы успеть написать свои произведения за то короткое время, которое ему оставляла работа ради куска хлеба. Он твердо решил не разбазаривать это драгоценное время в гостиных, где люди чуть ли не дерутся на кулаках, одни за Глюка, другие за Пиччини, чаще всего даже не зная в точности, о чем идет речь.

Если у нашего музыканта не было в Париже ни одного друга в полном смысле этого слова, то все же были некоторые связи. К нему относился с симпатией пфальцский посол граф Зиккинген, настоящий знаток музыки и страстный меломан. В его доме он встретит французских музыкантов: страсбуржца Жан Жака Родольфа, автора балетов и виртуоза-валторниста, Йозефа ле Гро, директора «Духовных концертов», где, как надеялся Моцарт, пожелают послушать его церковную музыку; Моцарт находит Йозефа ле Гро «очаровательным». Зато еще один оперный композитор, бельгиец Госсек, кажется ему очень «отстраненным», но познакомиться с ним полезно, так как он дирижирует «Концертами любителей». Из иностранцев Моцарт завязывает знакомства с итальянцами Камбини и Пунто, с чехом Стамицем..