Из семьи уходить не хотелось, и Толик тянул время. Кира задержалась в Праге – заболел младший сын. Толик названивал и торопил с приездом. Он очень рассчитывал, что Кира его поймет и пожалеет. И еще – все быстренько расставит на свои места.

А Кира, наивная Кира, как ребенок, радовалась частым мужниным звонкам и тоже рвалась домой. Домой! Дом, милый дом!

Она не знала, что на пороге любимого дома уже сидела старуха-беда. Сидела и терпеливо ее поджидала – серая, скрюченная, неопрятная и страшная.

Толик убрал в квартире, приготовил нехитрый ужин и купил букет с тюльпанами. Кира ходила по любимой квартире в любимом халате и напевала любимую песенку любимой певицы: «Без меня тебе, любимый мой…»

Ночью она крепко прижалась к мужу. Толик затрясся, как осиновый лист, и даже заплакал. И все рассказал Кире. Кира пошла на кухню и достала бутылку водки, выпила стакан, не закусывая. Все-таки школа и закалка у нее были будь здоров!

– Разберемся! – твердо сказала она плачущему мужу, одетому в семейные трусы. Привычка – вторая натура: трусы наш мачо по-прежнему носил семейные. Говорил, что в них «дышится свободней».

– Надышался, блин, свободы! Козлина дурацкая! – крикнула Кира и решила отправиться к Ульяне, поставить точки на «i». Но Ульяна ее опередила и на следующий день сама возникла на ее пороге. Прошла в квартиру нагло, животом вперед.

Села на кухне и объяснила:

– Ты пожила, дай пожить другим. Младенец – святое. Ты же мать, все понимаешь. Своих ты подняла. А моему без отца маяться? Что там вырастает из безотцовщины – всем известно. В общем – подвинься и дай построить нам свое счастье. – Тут она обернулась на Толика, нервно приплясывающего на пороге кухни, и строго гаркнула: – Собирай чемодан!

Толик с испугом и надеждой смотрел на жену. Кира вздохнула и раздавила в пепельнице бычок. Потом посмотрела на мужа и сказала:

– Собирай, горемыка! – и в сердцах добавила: – Я помогу, мудила ты мой грешный!

Ульяна в стороне не осталась. Активно участвовала в процессе. Советовала, что взять, а что оставить.

Кира, стиснув зубы, молчала. Ей хотелось только одного – чтобы эти уроды поскорее выкатились из ее квартиры. Мужа она почти ненавидела.

Когда они наконец убрались, Кира села на кухне и допила бутылку водки. Открыла окно и глянула вниз. Этаж был хороший. В смысле – высокий. Одиннадцатый этаж. Подходящий. Кира увидела козырек над подъездом, потом подошла к другому окну – в другой комнате. Под ним козырька не было. «Отлично! – подумала она. – Как повезло! Получится быстро и сразу».

Но, слава богу, не получилось, раздался звонок. Кира долго не брала трубку, а телефон все разрывался. Кира ругнулась и ответила. Звонил сынуля из Праги.

– Мам! – заорал он. – Я женюсь! Динка беременная!

«Так. Еще одна, – со злостью подумала Кира. – «Что они все, одурели», как пел великий бард Окуджава.

Но прыгать вниз расхотелось – просто потому, что впереди опять были дела, опять хлопоты. И без нее опять не справлялись. Даже этот болван Толик не смог без нее ни остаться, ни уйти.

И Кира поняла, что она опять отвечает за все. Потом она вспомнила, что Динка – вполне симпатичная и нормальная девочка. Хозяйственная и серьезная. Из таких получаются хорошие жены. Да и сыну уже пора, встретилась приличная девочка – женись. А то довыбираешься, знаем.

Сын просил Киру приехать. Она сказала, что разберется с делами – и к ним. Хорошо сигануть не успела – из-за этого ничтожества в семейниках, прости господи!

Сначала были на Толика только злость и ненависть, разрушительная, дикая, пожирающая изнутри. Потом стало хуже – появилась ревность. И она была не слаще. Да что там – это было еще хуже. Перед глазами стояла пышногрудая Ульяна и вращала своими роскошными бедрами. Издевалась, короче. От ревности у Киры подкашивались ноги и все время тошнило. Она еле успевала добежать до туалета – словно беременная была она, а не Ульяна.

А вот Толик поныл, поныл и прижился. Правда, по старой привычке звонил Кире и стучал на свою молодуху: то не бульон сварила, а какую-то мерзкую грязно-серую бурду. «Пену не сняла, представляешь?» То рубашки постирала – белые с цветными, все изгадила. То пылесос стала вытряхивать на кухне – во, придурочная!

Толик искренне возмущался и искренне жаловался. Кире это скоро надоело. Жалеть его расхотелось.

– Сам выбрал, – мстительно, с удовольствием сказала она, – теперь и расхлебывай!

Толик обиделся:

– Если бы ты меня не поперла, я бы ни в жисть не ушел.

Короче, сама виновата.

Кира назвала его кретином и добавила, как ей крупно повезло, что она от него освободилась.

Толик подумал, что бывшая не только старая, но еще и злая, вредная и, скорее всего, мстительная. Короче – подколодная. А значит, надо выстраивать свою жизнь с молодухой.

Ничего, бульон варить научится. И рубашки стирать тоже. А сколько достоинств! Молодая, красивая. А страстная какая! В постели – ух! Сердце замирает. Такое ему шепчет… Голова идет кругом. А тело у нее… Да что говорить. Дура эта Кира! Хотел же остаться с ней в человеческих отношениях! Искренне хотел!

А Кира врала. От отчаяния, обиды и боли. От тоски своей тягучей, от одиночества беспросветного.

Врала. Все – врала. И не считала, что ей повезло. А считала, что к ней пришло большое горе. И кончилась ее жизнь. Дальнейшую перспективу она себе хорошо представляла: никаких мужиков, не приведи господи! У детей своя жизнь. Да и потом, сыновья – отрезанные ломти.

Значит – одиночество и тоска. Тоска и одиночество. Вот ее спутники жизни. Навсегда, до самого конца.

И она начала скучать по своему Толику. Скучала, скучала, тосковала. Давно его простила и теперь жалела.

Плакала и вспоминала свою молодую жизнь. Гарнизоны, холод, бытовуху, пустые магазины, вязаные колючие рейтузы.

Теперь она ненавидела такую прежде вожделенную столицу. Квартиру свою богатую ненавидела, шкаф, полный тряпок и обуви. Косметичку, массажистку и педикюршу. Все признаки новой – теперь уже старой, прежней жизни. Счастье было тогда. Когда терпели, голодали, мерзли и маялись.

И еще она начала его ждать. Потому что «Толик привык к чистому, вкусному и уютному». Потому что у них «было такое счастье и столько совместно прожитых бед», что это так просто из жизни не выкинуть. Ну, не может же он все это забыть!

Кира приходила ко мне тогда каждый день. Сидела по три часа, показывала фотографии, рассказывала истории, смеялась и плакала. И по-прежнему ждала.

Было все это очень, прямо скажем, утомительно. Не близкая ведь подруга, так, соседка. Да и вообще – все эти откровения меня сильно тяготили и смущали. От чужого горя, увы, устаешь. Но что поделаешь! Приходилось терпеть.

Было видно – вполне отчетливо, – что у Киры поехала крыша. А у кого бы не поехала в этом возрасте и в этой ситуации?