Вскоре в доме на Кюнгсбругатан стала появляться девушка по имени Мария, которая вслух читала Сульту и Анне письма от своего жениха. Отправленные из Сингапура или Бомбея, они были полны разных забавных историй с участием самого Оскара или его знакомых и заставляли Марию смеяться до слез. Эта высокая стройная девушка с лучистыми карими глазами очень скучала по Оскару. Она утешала Анну, сидя в углу дивана, и улыбалась Сульту.

А Абель думал, что колокол, который слышался ему во мраке осенней ночи, звонил не только по Оскару, но и по нему самому.

Оба они были пропащие. Но если в отношении Оскара сомнений не возникало, то вина Абеля не представлялась ему самому столь очевидной. Очевидно, он предал отца, оставил его. Однако при этом Абель не мог избавиться от ощущения, что до сих пор стоит у глухонемого на пути. Той осенью ему не раз приходило в голову, что это он, а не Оскар должен был уехать. Мысль не имела под собой никакого основания, но Абель чувствовал, что только таким образом и ему, и Сульту удалось бы сохранить лицо.

Одно время отцу покровительствовал сам король, и пара полотен Сульта висела в королевском замке. Однако все это давно забылось. Поток времени неумолимо несся вперед, мимо мариниста. Глухонемой один этого не понимал.

Отец и сын – одно целое, так, вероятно, полагал Сульт. Он видел в Абеле свое продолжение. Так вытягивают подзорную трубу, увеличивая дальность видения. Сульт использовал Абеля. Сын превратился в приспособление, при помощи которого отец озирал свои огромные владения, – в высшей степени странная картина.

Но было и другое. Абель помнил взгляды, которыми время от времени одаривал его отец, – высокомерные, исполненные гордости и презрения. Несколько раз Абелю снилось, как он борется с Сультом не на жизнь, а на смерть. Сын хотел быть художником, и мир в его глазах переливался всеми мыслимыми красками, ни одной из которых он не видел на картинах отца.

Здесь были и умбра, и охра, и сепия, как на полотнах итальянцев, алый и золото. Но отец не хотел ни о чем подобном и слышать. Он не отмахивался от сына напрямую, но когда Абель спрашивал, почему отец пишет только море, на лице Сульта появлялись признаки нетерпения, и Абель менял тему разговора.

То же случалось, стоило Абелю заговорить о новой живописи. Лицо Сульта словно каменело, превращаясь в непроницаемую маску. Абель чувствовал, как и в него проникает холод, от которого все внутри сжимается, и немел под взглядом отца.

И тогда Абелю становилось ясно, что отцовские владения – пустыня, территория которой, ко всему прочему, стремительно сокращается. И не орды завоевателей тому причиной, а окружающее со всех сторон равнодушие. Несколько раз – или нет, всего один – Абель переходил в наступление, нарушив ее границы, но отец отказался принять бой.

Абель сказал отцу, что тот сам себя ограничивает и не использует всех своих возможностей, как в тематике, так и в выразительных средствах. Сульт ему не ответил. Только ударил по спинке стула с глухим стуком, которого сам не услышал, и вышел из комнаты. В глазах его был холод.

А потом в комнату вошла Анна и стала просить Абеля никогда больше не разговаривать так с отцом. Мать сказала, что Абель оскорбил Сульта, дав понять, что тот давно умер для искусства. «Ничего подобного я никогда не говорил», – возразил матери Абель.

Но Анна продолжала. Она сидела за столом, нервно приглаживая на колене ткань юбки, и выглядела очень взволнованной. Если отец когда-нибудь и поступался своими принципами как художник, говорила она, то делал это ради семьи, ради них, сыновей. И они должны быть благодарны ему за это. Отец не имел средств путешествовать и часто писал не то, что хотел. Он держался в стороне от всех, шел своей дорогой и готов держать за это ответ перед единственным Судией, читающим в сердце человеческом. Так говорила Анна.

Но Абель знал правду, и она состояла в том, что время неумолимо неслось мимо Сульта.

Он попытался донести это до Анны. Но мать, мало что смыслившая в живописи, отвечала уже знакомыми Абелю словами отца: настали времена, когда Божие слово ничего не значит, все решает молва. Сегодня репутация художника делается в салонах. Везде склоки и грызня, художники состязаются друг с другом в ловкости. И Абель, вместо того чтобы идти против Сульта, должен у него учиться. На это Абель возразил, что ему больше нечему учиться у Сульта. Во взгляде Анны отразилось изумление.

Она ушла, оставив тяжесть на сердце сына, в очередной раз засомневавшегося в своей правоте.

Собственно говоря, ничего особенного не произошло. Просто теперь Абель работал с отцом не так часто, как раньше. Он изучал декоративное искусство в художественной школе и всерьез подумывал сменить тематическую живопись на орнаменты и арабески. Кроме того, Абеля привлекли к реставрационным работам в Грипсхольском замке.

Но глухонемой писал, как привык. Не знаю, был ли виноват в этом сын, но его противостояние новой живописи стало еще ожесточеннее. Сульт все больше замыкался в своих излюбленных мотивах, увлекаясь то игрой солнечных лучей на поверхности моря, то белесыми полосками света над горизонтом, то отражением берега в лучах закатного солнца, похожих на расплавленный металл. Краски гасли на его полотнах, словно во время снегопада, растворяясь во всепоглощающем белом свете.

Если в этом и состояла его месть, голос ее был неумолим. Потому что контуры предметов растворялись, краски размывались, как в белом тумане. Наконец прекратилось и движение. Сульт отказался от масла, посчитав его слишком навязчивым, а в акварелях словно стремился вернуться к первоначальной белизне бумаги, подчеркивая тем самым мимолетность натуры.

Так снег ложится на заледеневшую поверхность озера в сером свете сумерек. Так затуманивает ландшафт белый дымок поземки. Предметы на картинах словно рассеивались, становясь неосязаемы.

При этом в его мастерской, равно как и в распорядке дня, мало что изменилось. Сульт все так же прогуливался по излюбленным местам в городе, и никто не мог понять, счастлив он или глубоко несчастен. Художнику было за пятьдесят. Возможно, сын ошибался, полагая, что отец сильно ограничивает себя в выборе натуры и красках.

Так или иначе, все это время глухонемой продолжал писать свои белые картины.

Жена по-прежнему принимала заказы: большой морской пейзаж, фрегат, застигнутый штормом, маяк на взморье. Подобные сюжеты были Сульту не в новинку, ими он кормил семью. Не успевало полотно высохнуть – Анна уносила его из мастерской.

После этого Сульт откладывал масло в сторону и возвращался к своей настоящей работе, погружая мир в белое забытье.

Испытай меня, Господь, читающий в сердце человеческом.

Пойми мои мысли, если ступил я на путь нечестья.

Наставь меня на путь истинный.

Родителям Оскар писал редко, казалось, только для того, чтобы успокоить Анну. Тон его писем был неизменно бодрый. Он совершил несколько кругосветных путешествий, как перчатки меняя корабли и капитанов. И вот он наконец сошел на берег. В Батавии, на Яве, куда ходил и дедушка на «Фаншоне».