По пятам за солдатами, покидающими опустевший порт, где на рельсах блестит заходящее солнце, следует свора собак, грызущихся за кусок гниющего мяса, который солдаты вытащили из-под кучи железа и теперь тянут за собой по пыли. Мясо шмякается об асфальт, собачьи клыки лязгают в синей тиши, мухи набрасываются на собак — те хватают их пастью и выплевывают — и на кусок мяса, который, переворачиваясь, давит их. Мальчик с висками, разбитыми застежками каски, бежит за деревьями в свежей зеленой тени старых колодцев. Лежащие в дорожной пыли осколки стекла режут десны разъяренных собак.

Солдаты, лежа на циновках, листают комиксы; на пальцах, влажных после душа, остаются отпечатки типографской краски. Голубое солнце пробивает брезент палатки; мухи жужжат на вырезе майки Эбера Лобато, перевернувшегося на спину, они заползают в пах, ползают по пряди волос; член Эбера Лобато твердеет, набухающая головка пульсирует под растянувшейся крайней плотью, он с силой сдвигает ляжки, попавшиеся в плен мухи жужжат и кусают член. Перед палаткой усталые солдаты — плоть отягощена, но дух бодр — сидят, опираясь на растяжки — брезент натянулся под их спинами и задами — дышат вечерней прохладой; шум равнины удаляется в море: моторы, машины, молоты, пилы, серпы, дети, рабы; красный песок стекает по склонам утесов и карьеров на зеленые пальмы, на раскаленный металл шлюзовых затворов, в еще напоенной солнцем тени ссыпается с гамаков и шевелюр.

Кардинал идет по саду, его ноги, обутые в кожу и мех, затекли от ожидания и неподвижности. Он мечтает об одинокой трапезе, которая скоро будет накрыта для него в свежем, приятно пахнущем зале, о белых руках молодой монашки на скатерти, о ее округлых, как яблоки, грудях. В зарослях самшита порхают птицы, по розовым кустам ползают скарабеи. Он встречался с капелланами, те уверили его в религиозной чистоте войск. С начала войны дух его спит, он не видит войны вокруг; он удивляется выстрелам и взрывам, множеству искалеченных детей и вдов, удивляется прерывистому дыханию коленопреклоненных солдат, принимающих из его рук причастие. Сюда, за деревья ограды, не доходят запахи крови и дыма; раб — садовник каждый вечер собирает гниющие трупы животных. Ночью в бассейнах плавают крысы, но кардинал спит за узорчатой занавеской, скрестив руки на груди; на столик у изголовья, под лампу, у ножки которой чернеет маленькая фотография мальчика в матроске, ладони сложены между раздвинутых ног в коротких синих штанишках, сестра поставила флаконы, стакан, графин с холодной водой; по ночам кардинал часто внезапно просыпается, встает на колени, глядя на лик фатоватого святого с окровавленным лбом, складывает ладони и молится; потом осторожно ложится на спину и снова засыпает под шум моря. Морские волны и ветер с гор убаюкивают узников и рабов. Перед окном кардинала дрожит на ветру большой ирис.

Сестра, лежа в алькове, гонит дурные мысли, распускает волосы, расстегивает ворот платья, кладет ладони на грудь, молится, остановив взгляд на теплой беленой известью стене. Порыв ветра доносит в альков запахи травы и мужчины; сестра молится, сжимая грудь. Снаружи журчащие источники разносят запах крови и млечного сока растений, привкус спермы; стволы эвкалиптов хрустят, как суставы рук, блестят, как колени; колеблемые ветром кроны раскидываются, точно черные, блестящие от пота волосы на подушке. В свежем сумраке на земле и на сухом песке судорожно совокупляются светлячки.

Кардинал боится холода, он любит конфеты, у него нет больше желаний, его не волнуют больше ни женщины, ни даже долговязые подростки, ныряющие в бассейн; давным — давно, в колледже Экбатана, в его комнате они раскрывали ему свои мятущиеся души, голые ноги на красном бархате кресла. Перед дверью, после исповеди, он гладит их омытые слезами щеки, его рука опускается на покрытый мягким пушком затылок, трогает позвонки на спине, нежно и беззащитно прокатывающиеся под его пальцами. На прогулках, в летних лагерях, ученики позволяют «мамочке» выкручивать себе руки и дергать за волосы. Летом он коротает дни, рассеянно наблюдая за играми обнаженных школьников в зеленоватой отфильтрованной воде бассейна. Мальчики уважают его за то, что он был армейским капелланом. Они воображают, что его прихрамывание — сбежавший от разведенной матери приятель, курильщик и зазывала в борделе, ударил его за то, что он выдал его Отцу Настоятелю — последствие фронтового ранения. Над Экбатаном сияет лето; он старается согласовать с родителями пребывание самых красивых мальчиков в лагере:

— Вашему мальчику нужно жить в коллективе. Воздух закалит его.

— У вашего мальчика слабые ноги, езда на велосипеде их разовьет. Одежда легкая, самая легкая.

Вечером желания гонят его с постели; ящик его письменного стола переполнен конфискованными газетами, иллюстрированными журналами, фотографиями обнаженных женщин, скомканными бумажками, на которых он яростно выводит по сто раз за ночь имена и инициалы любимых мальчиков. Он встает, подходит к окну, высовывается из него, гладит глицинию, дрожащую от птиц и ночного ветра. Он погружается с головой в это ароматное озеро, смиряющее и пробуждающее желания.

Он вслушивается в шорох листьев у бассейна, в плеск воды, зеленеющей на цементе и мраморе.

Он выходит, с расстегнутым воротником сутаны идет по коридору, к дортуару. Внезапно на углу он встречает мальчика босиком, пуговицы пижамы расстегнуты:

— Куда ты, Жан-Батист?

— Подышать воздухом. В дортуаре воняет какой-то отравой.

— Ты же знаешь, что не имеешь права выходить. Ты должен спать в руках Божьих.

— Да, но я не сделаю ничего дурного, и потом я хотел бы полюбоваться ночью. Они спускаются по лестнице.

— Но ты босиком?

— У Океана всегда ходят босиком, даже по чертополоху. И Кэйт тоже. Она вместе с нами дерется с мальчишками, которые сталкивают маленьких рабов в крапиву.

У подножья лестницы вечнозеленая пальма гладит мальчика по бедру, он берет священника за руку. Они проходят галерею; лежащие на земле осколки стекла — лабораторных сосудов, брошенных студентами — сверкают в лунном свете:

— Ты не боишься порезаться?

— Вы слижете мне кровь… мои подошвы дубленые, как у чертей. А вы почему не спите, отец мой?

— В моем возрасте уже почти не спят.

— Почему?

— Бог велит бодрствовать.

Мальчик протягивает руку, его ладонь скользит по ограде теннисного корта, на асфальте блестят лужи, наполненные гниющими листьями, пролетающие птицы задевают сетку. В долине гудят, трещат заводы и вокзалы, испуская пучки лучей то в небо, то на верхушки деревьев. Мальчик подносит к губам руку, испачканную ржавчиной, вдоль ограды розы дрожат, как после дождя.

— Искупайся, Жан — Батист, ночь тепла и светла.

— Это запрещено.

— Купайся, я тебе разрешаю.

— Настоятель еще не спит, его окно освещено, вдруг он услышит шум воды?.. Вы останетесь у бассейна, чтобы объяснить?

— Купайся голым, мы же оба — мужчины. Ну же!

Мальчик шлепает по цементу, прячется за вышкой для ныряния, снимает рубаху; его руки и ноги дрожат, ветерок шевелит пушок внизу его живота; мальчик развязывает штаны, они скользят по бедрам на ступни, он переступает через них, быстро бежит к воде и ныряет; священнику на миг открывается белое тело, питаемое просом, шпинатом и черносливом — напрягшиеся мышцы еще не обрели рельеф, короткий член болтается между ляжек; он заметил также быстрый проницательный взгляд, который мальчик бросил на него перед погружением в воду; обхватив голову руками, священник качает ею из стороны в сторону; мальчик выныривает, трясет головой над вспененной водой, глубоко дышит, ныряет снова; вот он уже вцепился в стену, живот словно разрезан пополам черной водой, и вслушивается в шорох листьев, сплетенных со столбами ограды, в одинокие крики проституток на освещенной улице напротив дрожащей завесы листвы; священник, облокотившись на стальную балюстраду, улыбается запыхавшемуся ребенку, маленькому совращенному зверенышу, освобожденному надзирателем из любви; дыхание ребенка участилось, запретное удовольствие распирает его, горло трется о цемент. Земля вокруг бассейна черна и прохладна, замусорена конфетными обертками, шнурками и застежками от сандалий, трава полегла.